Необъективность - [29]

А утро выдалось звонким, прозрачным — вокруг синющее небо, а кое-где даже кедры. Мы нашли колышки с адресом, где нужно строить — участок елей и развели костерок сварить кофе. Ели качали вершинами где-то в большой вышине, на конец дня их не стало, и даже сучья срубили. Самым критическим стал второй день — с утра пришли на объект, тела ломит, кружатся головы от кислорода. Нужно лопатами копать под сваи. Девять утра, потом десять — и…, никто не может. А вот один наш «боец», под два метра, еврей, но мастер спорта по самбо вдруг заявил, что я завёз всех, и полный кирдык — и ни кто с ним не стал спорить. Тогда пришло вдохновенье — не понимая зачем, собрал последние деньги у всех, мы вместе с Гришкой пошли в магазин и взяли двадцать бутылок (0,7) «Медвежьей Крови» и полкило карамелек. Когда пришли на объект, я, молча, открыл бутылку и выпил до дна (раньше не пробовал больше стакана), встав на колени перед своей ямкой, во всю телесную радость вдруг стал копать, а через час, разогнувшись, увидел — и все вокруг тоже пашут — медленно выпил вторую (больше ни разу не пили). На третий день мы поставили сваи. Утром четвёртого дня получили аванс — каждому дали 120 (как кочегар получил бы за месяц).

И начался полный кайф — завезли брус на обвязку — пьянящий запах еловых опилок и на просвет золотистые щепки, быстро враставшие в землю у нас под ногами — топоры били, как в ритме. Брусья сцепляли их лапы, гвозди двухсотки входили по шляпку за три-четыре удара. Даже курить не хотелось, больше хотелось увидеть — как ляжет линия бруса. Вечером с Гришкой мы пошли на реку — высунув только носы из штормовок — божечки, сколько же по вечерам комаров — крупные, суперленивые, падали сверху. Из лесу вышла семья хантов-манси — метр пятьдесят мужичок в пиджаке, женщинка в светлом платочке, четверо тёмненьких деток — замерли, глядя на нас, их комары не кусали, и потом так же исчезли. Река катилась, всё больше темнея, меж небоскрёбами елей. А по утрам снова дикое солнце — офонаревшее в небе до звона. Рука любила топор, ладонь ласкала его — не молотком же бить гвозди — обухом, сразу. Пол черновой — половые щиты — всё было так «сексуально». В конце недели стоял первый щит — его подперли досками, я влез наверх на него, на высоту метра, может, четыре (и всё так плавно качалось) — ко мне, поставив, пригнали другой щит — на угол, сшил их, а солнце — будто сдурело. Над головой, деловито гудя, кружил огромный паут (светло-коричневый при зеленущих глазах — круглых, следящих, огромных) — то он присядет на белый брусок, то вокруг пишет круги, а топором не отбиться. Тихо. Внизу суетится народ — я говорю им — «Вы, типа, скорее.» — а сам в себе ухмыляюсь. Солнце — как пять в Ленинграде, ласково жжёт, слепит светом. Внизу объём высоты, наверху…, а из транзистора звучит мотивчик. Уже назавтра коробка стояла — дом, что новей не бывает, чисто и запах еловый.

При четырёх выходных мы уложились чуть меньше, чем в месяц, почти по тысяче каждому — год можно больше нигде не работать. Жизнь-труд-и-кайф — это было. Потом ещё три сезона — было по-разному, но, всё равно — ни кто из нас не работал «на дядь», на государство с утраченным смыслом.

Иструть-forever

…В первый раз я услышал про эту деревню лет в десять, когда мы полмесяца плыли с отцом по реке на резиновых лодках и остановились на днёвку в двух часах ходу — он пошёл купить там продукты. Потом мы проплыли мимо, но с реки деревню не видно. Когда мне было уже двадцать девять и надоело шататься с палаткой, я захотел купить дом, где поглуше — отец опять потянул в те края, уже пешком по рыбачьей тропе по склону горы Чулковой.

Было чудесное бабье лето — очень зелёные тёмные ели на фоне жёлтого тихого леса, нет комаров, духоты, запах — как будто от веников в бане. Поля грибов в замеревшем прозрачном лесу, но только мы их не брали — нужно пройти километров пятнадцать, и лишний груз помешает. А люди брали, конечно — мы с ним сидели-курили и наблюдали, с сочувствием, тётку — она уже собрала мешков пять и — перенесёт два из них метров сто, и возвратится назад за другими. Тонкие стволы-колонны берёз на совершенно невидимом фоне пространства, голубизна в высоте, и облетевшие листья повсюду. Вода в прозрачном ручье, перебегающем по руслу мелких камней рыжую глину дороги, мы с ним в застиранных старых штормовках — ни с чем не связаны, то есть свободны, что подтверждал и весь воздух.

Чуть блуканули — мы ломанулись вниз прямо по склону, а склонов, разных отрогов там много — среди колонных осин, дыша их запахом, горечью жёлтых уже опадающих листьев. Где-то с поляны мелькнула деревня, как будто спавшая в тихой долине. Чуть-чуть устали и вышли не там, на двести метров пришлось возвращаться. Ещё спускаясь с последней поляны, я как-то выделил дом — и самый дальний, и самый высокий, и показал — «Дом художника. Видишь?». Деревня встретила полном улётом смотрящих на небо домов и чёрной грязью её дорог-улиц — мы шли по тропке вдоль них, но, всё равно, влажно-скользко. И никого, и собаки не лают. Отцу понравился дом самый новый — не посеревший от времени, жёлтый, и мы зашли, и старушка его согласилась продать, но меня что-то тянуло в конец — что же за дом я увидел с горы, еле отца упросил пойти глянуть. Вокруг стояла сухая крапива, окна забиты, но и вблизи меня всё поразило — и дом, и место как будто подняты чьей-то ладонью — даже покой всей деревни и леса здесь показались мне вдруг напряженьем — было настолько комфортно, что я почувствовал даже поток — воздух стремился вверх в антициклоне и поднимал с собой также меня, только потом я узнал, что здесь всегда это чувство. Прямо за домом лежала долинка, где раньше был большой пруд, за ней параболой горка — дом находился почти в самом фокусе этой горы, словно бы зеркала или антенны. Отец меня торопил, но я не мог отойти и упросил его хоть обойти вокруг дома. После огромных ворот стоял дощатый заборчик. Но, по сравнению с любой архитектурой, этот угол забора в деревне для меня вдруг показался не хуже — я мог стоять, отдыхая, дышать и быть ни кем, и не думать. Пройдя крапиву, я встал перед ним и окончательно замер — не было в жизни моей никогда ни такой тишины, ни чистоты и прозрачности воздуха всюду, ни красных ягод калин за забором. А за участком копали картошку, я покричал, и мужик подошёл — «Да» — говорит — «Этот дом продаётся». Потом долины и горы, серо-свинцовая река меж скал — мы шли и шли, но грибов так и не брали, даже когда на огромной поляне присели поесть у бревна — вот уж действительно, «коси косой», на нём стояли опята. Голубоватое небо конца сентября, тепло — наверное, градусов двадцать.