Необъективность - [30]

Потом отец откололся от этой затеи — мать не хотела брать дачу-обузу, в мае я сам и купил этот дом, ставший моим домом души. Я много лет приезжаю на отпуск сюда, чаще, конечно, в июле…

Говорить нет для чего, не говорят ведь деревья. А если кто-то придёт, заговоришь — потом приходится почти болеть из-за ненужных эмоций, не попадающих в ритм, в настроенье. В дождь чаще смотришь на линию гор, вверх — в остальную погоду. И светло-рыжие линии сосен, перечеркнувшие зелень, чтобы сшить небо с одеждой деревьев или с горящей от света поляной. Изредка облачко из-за хребта — кажется, что там ледник на вершине. Если нет влажности, то в тени в тридцать не жарко.

…Тому назад тридцать лет. Звеняще тихо вокруг, хотя и было уже три заброшенных дома, но в остальных во всех жили — в основном жили старушки. Дом инвалидов работал тогда, как завод — был персонал, пациентов полсотни, год был уже девяностый, и магазин переехал на их территорию, в домик направо от входа. Как гуси-лебеди — за полчаса до открытия штук тридцать-сорок застиранный белых платков на головах у бабулек — кто на полене сидит, кто сидит на бревне, ждут, когда Люся откроет. Травка прощипана овцами — как будто коврик. Невдалеке инвалиды в сереньких выцветших робах — кому-то дать закурить, кто — просто так, для тусовки. Скажешь всем — «Здрасте», найдёшь за кем ты, и тоже ждёшь — солнце греет, и совсем времени нет, лишь где-то овца заблеет. Дом ещё чувствуешь — дела торопят, но сидишь-ждёшь, угорая. У всех вот этих старушек была другая реальность, и она тихо тебя поглощала. Потом с авоськами они пойдут по домам, позже придёт мягкий вечер, придёт мычащее стадо, и тишина постарается стихнуть ещё — день прогорел, как полвека. Светло, тепло и просторно — рай в окончательном виде.

Все они разные были. Одна старушка придёт с другой улицы, чтоб принести для ребёнка морковки, Зоища, пусть и жила через дом, не повернувшись пройдёт рядом мимо — хоть у неё была пасека, мёд, а даже сахар тогда по талонам, не продала и стакан для малого. Пьяные пчёлы её порой летали, как звери. В соседнем доме жила тоже бабушка — сын её на мотоцикле несколько раз приезжал, чтоб проведать её, а в полисаднике море цветов, и — грядка к грядке. Вскоре она отошла — на другой год там тётя Таня. Сын её где-то шустрил, поставляя лекарства, кажется плохо закончил. Каждые года два-три где-нибудь что-то менялось. Как паутина в траве — линии жизней, их связи — сегодня есть, что-то видно, завтра уже ничего, и дома исчезают, и только та же долина, и те же вверх растут сосны. Как будто вдруг прилетели какие-то птицы, поселились, пожили, только дома и остались — в траве по пояс, пустые.

Одним домам повезло чуть-чуть больше — если не вывезли и появился хозяин уже другого порядка. Кто поселились при мне и живут до сих, все похожи в одном — все очарованы этой долиной: мы приезжаем из Питера все тридцать лет, Игорь-сосед из Челябинска, Дима, Серёжа из Сатки. Не будь здесь этого Нечто, не будь красиво, этого б не было, точно. И из-за нас здесь пока что остались дома, жизнь продолжается, пусть и, как мы, стала немножечко странной, а на участке у каждого, хоть и не видно, как будто личная церковь. Ползёт дорога сюда и будет то, чего долго боялись — придут действительно дачники, в шлёпанцах будут ходить, и будут ездить машины — будет обыденно, почти как всюду. Потом когда-то, возможно, и их поток тоже стихнет, и тогда снова всплывут эта долина и сосны…

Здесь, разумеется, тоже не всё идеально. Вот интересно с самою землёй — из года в год её чистишь от стёкол, чтоб, если кто босиком, не поранил бы ногу, но стёкла, гвозди вылазят по новой (сколько же здесь насорили) — сама земля их толкает наружу.

…Примерно так же с людьми — только при мне Наполеонов здесь было штук шесть, шесть «дурачков деревенских». Сейчас седьмой на подходе — что же им, «бедным», неймётся. Первым был завхоз дурдома, он принимал на работу людей из деревни, он им выписывал дров и изредка давал трактор. Но филиал от дурдома закрыли, и тот завхоз, хоть и жил ещё долго, но скоро всеми забылся. Лет пять здесь главной была продавщица. Когда потом началась перестройка, карточки, в городе плохо, сюда приехали: она — бухгалтер, а он — технадзор, пригнали трактор с пожарной машиной, и по лесам на «Урале» убили дороги. Потом, четвёртый, «казак», этот — хохма, и горе — лошадь его потравила мне сад, его овечки сглодали кору на деревьях. Грамота Ельцина и фото в бурке, а на стене в ножнах сабля — он крал овец у башкир, те на конях приезжали к нему разбираться, но атаман скрылся в погреб. Потом был недоблатной — восстановил давно прорванный пруд, сделал его местом частной рыбалки, но до сих пор рыбаков что-то нету. Шестой скупил три участка, а на одном решил строить — выкопал супертраншею под баню «для стрельбы с лошади, стоя», на третий год — только крошечный сруб и куча гравия, что жрёт собака. Они приходят, уходят, только, как будто от стёкол в земле, от них в душе остаётся досада. Сама история чистится от паразитов. Теперь и я перестал принимать их всерьёз, слушаю, только не верю. Эта реальность к ним альтернативна — их, будто запах, сдувает, тянет в себя странный мир за болотом. Я не совсем уж другой, но мне всегда здесь комфортно…