Необъективность - [27]

Но вот недавно подумал — ну захотел моё место чужак, и пусть не ведали те, что помладше, а вот за Борьку обидно — видимо было в нём второе дно из-за его жизни дома. Теперь таких всплыло много — они не всё понимают, и я ухожу, как не уйти — я не знаю. Ну ведь не драться же было. Двора не стало. Город утратил свою сердцевину, и, когда позже не стало родителей, сделался пустым. Так начиналось, что весь мир и я пошли по разным дорогам…

Я-то остался там прежним. Сейчас, живя в мире их странных правил игры, я иногда размышляю — формула «жить, чтобы жить» неплоха, но к ней возможно ещё дополненье — «и как лучше для всех», этого мне не хватает.

Про относительный разум

Отец не хотел вступать в партию, что, при его исполкомовской должности, было непросто. Правда, он сам читал Ленина, дошёл уже до тридцатого тома. Он смастерил себе хитрый приёмник и слушал всякие там «голоса», и я попробовал — та же агитка. К отцу ходил один местный чудак, мы все его называли Арсентий (два высших образованья, но только был взрывником на карьере) — что-то в Москве у него не срослось из-за Венгерских событий. Он ходил в майке под грязный пиджак — сейчас так ходят на фэйшен показах, и был непьющий, но это и хуже — неадекватный по жизни. Когда они начинали с отцом обсуждать что-нибудь в политике, он заводился и терял разборчивость речи. Мне и хотелось понять и послушать, только сознанье на раз отключалось — глаза за толстыми стёклами его очков из полустухших вдруг делались злыми, он что-то видел в себе, говорил, давил эмоцией стены.

…Обществознание преподавал несколько странный мужчина, он говорил — хочет быть репортёром, только пока это сложно (?). Мы с Шестаковым играли в походные шахматы, он делал вид, что не видит — перевес в партиях был у меня. А тот чудак даже делал ладошку, как Ленин, он улыбался и был симпатичен. Разум других не присутствовал в классе, со всех сторон — относительный разум.

…Разум бывает и «частный», чтобы разумно кому-то. Потом «История КПСС» — для большинства та же скука, но, на беду, мне стало там интересно — преподаватель Сергеев был вовсе не плох, и я почувствовал — можно понять, как можно сделать, «как лучше». Нас было трое на тридцать таких, что подошли не формально. Для меня было отдушиной — как будто через бельмо возникли контуры жизни. Его глаза улыбались в ответ — он был немного уклончив. Кто-то сказал — «Он полковник ГБ» — пусть, чем же плохо. «Чем» я узнал в конце курса предмета. Меня, мальчишку в мои девятнадцать, предпенсионный профессор воспринял всерьёз. Когда пришёл на экзамен (а знал хорошо), я просто не был допущен — а он потом сказал группе, что «это наглость с моей стороны» — то, что я даже явился. И так пять раз — я уже знал всё почти наизусть, на пересдаче в апреле я поймал момент, когда Сергеев ушёл в туалет, запять минут всё и сдал постороннему дядьке. Когда потом мы встречались, Сергеев сам протягивал руку. Лучше б боялись молчавших — сама система гнобила своих же.

…Когда мне было двенадцать, мы пошли с отцом на Нургуш, вышли ещё в темноте, чтобы до ночи прийти на Зюраткуль. Реки из света по спящему городу от фонарей кончились, у пруда — темным-темно, но я-то знал — там домишки. Как же живут, в таком мраке? Теперь я знаю, что в доме ближнем ко мне спал тогда «Юрий Иваныч», было тогда ему лет двадцать пять — он был уже «белазистом» и зарабатывал — другим не снилось. Только энергии в нём было столько, что и того было мало. Он торговал чем сумеет — тканями или штанами, скупал иконы в деревнях. Когда потом началась «горбостройка», он вдруг купил швейный цех, потом ещё магазины. Я с ним тогда пообщался — глаза большой доброй умной собаки. Ну а отец был тогда за него, как-то его продвигал в исполкоме. Вскоре за ним потянулись, кто может. Вот только город расти перестал, и у людей стали меньше зарплаты. Хоть, правда, личных машин стало больше, только попутчиков брать перестали.

…Тот год запомнился солнцем — его тогда было много. Глупый базарчик дурной перестройки просто дошёл до предела. Якобы, вдруг, неспособность всего государства по производству продуктов — всё стало вдруг по талонам. А в телевизоре — марш непонятных пламенных лиц-демократов (как, например, тот Арсентий), некий Верховный Совет — их выбирали, наверное, домохозяйки — пена наивности, дури, …да ещё несколько всплывших потом либералов — эти-то знали, чего затевают. Все там как будто решали вопрос во дворе, где сделать автостоянку. Гордой загадкой в начале казался лишь Ельцин, но я запомнил, в начале июня он что-то стал говорить на трибуне — я попытался примерить его выраженье лица и как-то сдулся.

…Вскоре приехали к нам на Урал, и мы сидели с отцом на ступеньках, на даче. Раньше я с ним «за политику» не говорил. Тут же, как про любопытный «прикол», сказал, что Ельцин — не тот, за кого принимают. Отец не согласился — «Он наш, уральский, он всё понимает». Мы с ним поспорили, но что-то нас отвлекло — «Договорим потом, позже». Но как-то всё не пришлось. А потом его не стало. И, вот что странно, мне до сих пор ещё хочется что-то ему доказать, как будто это имеет значенье.