Необъективность - [25]

Мир нижних уровней правды. Жидкая туша тут пляшет лезгинку и зазывает бровями. Из-за бугров торчат уши друзей, призраки их идеалов. Надо всем некто, расправивший крылья, под ним ничтожество для представленья. Тип эффективности стаи, конечно, менялся, но её суть оставалась. У них короткое зренье — от «я» к предложенной цели. Жадность здесь двигатель стаи. Мозги покрыты хватательной мышцей. Три основных их инстинкта, а остальное неразвито, сгнило. В непотопляемой лжи все бегут, но лишь шустрее взбивают болото, потом они матереют. Дрянь от них — как из брандспойта. Мертвенно светятся их небольшие пространства, на напряженье слетается мусор, здесь радиометр воет. Злость на их злобу мешает, но только выдохнуть её не просто. И стада стаи, их тьма — они по горла в болоте и не мычат, не умеют. Ты в стаде совсем не видим, оно тебя подпирает. Вокруг кишат паразиты сознанья — мир плохо видимых форм их же мыслей. Пусть скажут «это такая природа», но это значит — она много шире, если аспекты её можно выбрать — я, точно, выбрал иные.

Если находишься «в теме», то не любую картинку ты можешь подставить, как представленье чего-то. Разум пытается мне говорить, что так я сам создаю полусны, но, я-то знаю, что в них нет фантазий. Когда был раньше придуманный смысл, я был ещё подотчётен ему, теперь я верю лишь в то, что увидел. Сюр-и-реальность в квадрате принятой мной чёрной рамки. Телу тепло, я завидую телу, что ему так мало нужно — серая глина на сером. Но через веки уже начинает казаться, что вокруг стало светлее — мир, проявляясь, меняет сознанье. Я открываю глаза, фокус-покус — то, что казалось вполне очевидным, теперь не видно, нисколько — наполовину я в «мире».

10. Обществознание

(Лучше, как лучше. Про относительный разум. Эмпатия. Труд Иструть-forever.)

Лучше, как лучше

Первое воспоминание — я могу видеть квадраты бледного плотного света (сейчас сказал бы — их восемь) и между ними, тёмную на их сплошном светлом фоне, как бы большую решётку (сейчас я знаю, что раму окна). Подо мной твёрдое. Не шевельнуться. Всё это долго. Я никому здесь не нужен, и мне не нужен никто. Тихо. Спокойно. Всё чисто. Я могу ровно дышать и, так же ровно, всё вижу.

Может быть это второе — вокруг колонны, одни розоваты, сверху идёт жёлтый свет — я могу двигать руками — сверху свисают какие-то тени и иногда шевелятся. Выше идёт жизнь больших — они что-то решают, они бросают под стол для щенка кости от курицы, но это я — не щенок, они об этом не знают. Я научился уже всюду ползать и приобщился к их жизни.

А это было в яслях — мне очень скучно, и не пролезть через прутья ограды. Я устал грызть попугая за его толстый пластмассовый хвост, причём нисколько не вкусный. Рядом лежало пасхальное яйцо из дерева — мне оно было, как дыня сейчас — в рот ни за что не засунешь. Мне оно что-то напомнило, и я, отчётливо помню, подумал — «А, они знают и ЭТО!». И после этого теменем начал смотреть на других в комнате-зале, на их свеченье. Тихо, но уже не скучно.

Потом, уже через год, в тех же самых яслях — нас повели на прогулку, зима, и всех одевают в пальто или в шубы…, валенки, варежки, шапки с резинкой — всё это долго, а я уже давно одет, и мне мучительно жарко. Девочки, мальчики — мнутся у двери, когда её открывают — за нею свет ослепляет.

Тоже зима, во дворе возле дома меня поставили в снег по колено, из-за большого пальто я не могу по нормальному двигать рукою с лопаткой, да и копать уже не интересно. Вставив лопатку в снег ручкой, я начинаю вдруг ею крутить — и на снегу возникает воронка. Как оказалось, за мной наблюдали — он, как и я неуклюжий в одежде, был вставлен в снег рядом сбоку, и он смотрел с любопытством. Я дал ему покрутить снег лопаткой. Так, лет на десять, я получил друга Мишку.

Пять первых воспоминаний, два первых года.

…Лишь один случай запомнился как негативный — меня тогда в первый раз повели стричься. Когда меня усадили на кресло, я ей сказал, что не надо, она, сюсюкая, не обратила вниманья. Я много раз ей сказал, вырывался. Она не слушала, я для неё был болванкой. И сталью ножниц она начала резать все мои волосы-память, я понял, что ничего не поделать, но не простил — когда кошмар был окончен, вслух пожелал ей плохого. И умерла, в тот же вечер. Связано ли это было со мной, я не знаю. Мне её не было жалко, если она не могла слышать слова другого. (Хотя, конечно, позднее я дрался, и раз стал зверем — в ответ на подлость так разодрал парню щёку ногтями, что на всю жизнь он остался со шрамом, после того «завязал» с этим делом.)…

Потом четыре года в жизни моей детский сад — главное, что я запомнил из тех долгих лет, это единство со всеми. Кто-то, конечно, был в чём-то слабей, кто-то порой делал гадость — как за себя было стыдно, и как себе я старался помочь, и как себе они мне помогали. Шляпы-панамы и белые трусики, кто-то порой с животами навыкат, все, как гусята, за воспитателем шли на прогулку на речку, там, на поляне, поросшей маленьким жёлтым цветочком «маслёнком», как-то играли и жили, затем — обратно, обедать и на сончас расправлять раскладушки.

И во дворе, когда вернёшься домой, было примерно всё так же — старшие парни всегда уважались и были к младшим всегда справедливы, многому нас научили — я заразился от них страстью к камню, к горам и к лесу. А сколько счастья, когда они раздавали находки из дальних поездок — в моей коллекции было тогда больше ста минералов, и много редких.