Ненависть - [5]

Коллективный труд, товарищество и дружба способствуют и процессу изживания собственнических пережитков, особенно сильных у крестьян-середняков на первых порах их пребывания в колхозе. Этот процесс также сопряжен с большой душевной борьбой. Едва ли можно ошибиться в утверждении, что страницы романа «Ненависть», где говорится о тревогах и колебаниях Мирона Викулыча и Прони Скорикова, принадлежат к числу лучших страниц в произведениях советской литературы, посвященных раскрытию противоречий в душе крестьянина-труженика.

Мирон Викулыч, которого народ уважал за золотые руки, за мастерство в крестьянском деле, одним из первых очутился в самом центре водоворота событий на хуторе. «Но, подхваченный слету стремительным и бурным его потоком, он не утратил природной душевной силы и стойкости, не растерялся, не пал духом, а, повинуясь властному зову собственного чутья, тотчас же стал прибиваться к берегу, на котором стоял уже Роман Каргополов в окружении невеликой, но дружной и верной артели. Однако, прибившись к берегу, Мирон не обрел того душевного спокойствия, какое обычно овладевало им на миру, в кругу занятых общим делом людей. И на это были причины, хотя Мирон Викулыч далеко не сразу разгадал и осмыслил их».

Записавшись в колхоз, Мирон Викулыч отвел на колхозную конюшню двух своих меринов, отвез на хозяйственный двор артели новенький плуг и борону. Казалось, что он легко и просто расставался с собственным добром, нажитым за долгие годы каторжного труда в единоличном хозяйстве, но все же что-то тревожило и томило его. Две души боролись в Мироне Викулыче. Душа труженика указала ему верную дорогу в колхоз, а другая — душа собственника — не давала покоя, и «глухая тоска по собственному добру… вот что томило его по ночам, вот что наполняло беспокойством и скорбью его сердце». Душевные колебания усиливало еще и то, что вступил Мирон Викулыч в колхоз, не посоветовавшись с Арсентьевной — со своей женой, верной подругой и помощницей во всех многотрудных крестьянских делах. Его все больше и больше мучила горькая дума: разве жена меньше трудилась на своем веку, разве не гнула она вместе с ним в три погибели спину? Чувствует Мирон Викулыч, что глубоко обидел своим самовольным поступком подругу жизни и, преодолев всякого рода опасения, решает поговорить с ней, покаяться, и в то же время убедить старуху, что он поступил правильно, записавшись в артель.

Однако убеждать Арсентьевну не пришлось. Она спокойно и рассудительно говорит: «— Таиться не стану. В душе я сразу была с тобой в артельных делах согласная и, благословясь, проводила с конями тогда тебя со двора. И не за меринов, не за плуг, не за бричку была я на тебя в кровной обиде, Мирон, хотя и мне нелегко было расставаться с таким имуществом. Нет, бог с ним, с добром… Живы будем — наживем, может статься, артельным трудом не это. Видно будет… А смертельно обидел ты меня тем, что пошел на такое дело, не спросясь моего совету. Выходит, ты — в артель, а я — в сторону? Нет, извиняй, отец. Худо ли, бедно ли, а век прожили вместе. Давай уж вместе и коротать его в новой жизни. Я на отшибе жить не хочу».

Мудрые, благородные слова! В них, как в зеркале, отразились чистое сердце, открытая душа и ум этой женщины, твердо решившей встать на путь новой жизни. Неудивительно, что Мирон Викулыч, взволнованный и ободренный словами Арсентьевны, не мог ей ничего ответить, не находил достойного слова, «чтобы выразить то огромное, непривычно сложное чувство, которое овладело всем его существом и точно озарило душу теплым и ярким светом».

Не менее интересна и поучительна история с Проней Скориковым, не пожелавшим весной вступить в колхоз и отказаться от «собственного клочка земли». Какие радужные надежды возлагал Проня на свою единоличную полоску, какие душевные волнения он пережил, ожидая получить богатый урожай и тем самым поправить свое хозяйство, выбиться из осточертевшей ему за долгие годы жестокой нужды!.. Казалось, все силы Проня отдал своему клочку земли… Но вот пришла осень. Полоска Прони затерялась среди густой и высокой колхозной пшеницы и выглядела каким-то огрехом, на котором торчали редкие, немощные колосья с морщинистыми, худосочными зернами. Для всех колхозников, собравшихся вокруг этой жалкой полосы, она была наглядным доказательством больших преимуществ колхоза с его артельным трудом, с его машинами. Понял это и Проня Скориков, открыто, при всем народе, признавшись:

«— Горько мне смотреть на свою полосу, гражданы мужики и гражданки бабы. Горько. Не отрицаю… Вот моя полоса, а вот — артельная. Небо и земля. Не отрицаю…»

Даже в таком, казалось бы, незначительном факте, когда колхозники отдают бригадной поварихе Кланьке свои туго набитые солью мешочки, говоря: «—Жертвую на общее благо!», — даже и в этом нельзя не видеть ростков нового сознания, рождающихся на благотворной почве коллективного труда.

Пристальное внимание автора к лучшим душевным качествам людей, взволнованное изображение нового в их сознании и определяют идейно-художественное достоинство романа. Писатель не ограничился простым воспроизведением хода событий в степном хуторе в годы коллективизации. Каждая картина действительности — «живой жизни» — в романе раскрывает чувства и мысли основных героев — героев нового времени и новых дел в деревне, вставшей на путь социалистического переустройства. Моральная чистота, растущая и крепнущая идейная убежденность в правоте своего дела, а отсюда и ясность устремлений, — вот что дает Роману, Фешке, Мирону Викулычу, Аблаю нравственную силу и право быть вожаками, руководителями колхозных масс и убедить их на деле, что они теперь «сами в своем дому хозяева». Это придает колхозникам силы вести организованную борьбу против кулаков. Хуторские мироеды — Окатовы, Пикулины, Куликовы, бай Наурбек и их приспешники с животной яростью и злобой обрушиваются на основу коллективного хозяйства — на общественную собственность и на главную организующую силу — вожаков колхоза. При этом они не стесняются в выборе самых подлых, гнусных и зверских средств вплоть до убийства. Зоологический индивидуализм, дикий инстинкт частной собственности, жажда грабежа и угнетения людей — вот чем наполнены их грязные душонки, и нет в них места для самых простых и естественных человеческих чувств и устремлений.