Ненависть любви - [8]

Нужно было поговорить с хозяевами гостиницы. Я ощупью пробрался по темным коридорам, где воздух был таким же спертым, как у меня в комнате, и вышел наконец на серую цементную лестницу. После некоторых колебаний, спуститься или подняться, я решил поступить по первому побуждению — спуститься. Воздух сделался почти совсем непригодным для дыхания. Я очутился в удивительном подземелье: это было нечто вроде холла, со стойкой и щитком для ключей. За стеклянной дверцей находилась комнатка, где помещались съестные припасы, бутылки с вином и моющие средства. Одну из стен украшала огромная фреска, изображавшая сцену таинственную и патетическую: в комнате, уставленной пальмовыми деревьями в кадках, перед широким окном, открытым настежь, в лучах солнца, льющихся великолепным потоком, мальчик, похожий на маленького пажа, склонялся над ложем, где покоилась мертвая девочка. Что за неизвестный художник написал это? Лицо девочки светилось ангельской красотой, а в глазах мальчика было столько понимания и боли, что казалось, художник прибегнул к средствам, лежащим за пределами изобразительного искусства. Впрочем, возможно, я ошибся; я не разбираюсь в живописи, хотя любые проявления культуры, если только они не душат жизнь, всегда находят во мне отклик.

Я хотел открыть стеклянную дверцу. Она оказалась запертой на ключ. В этот момент я услышал какие-то крики. Мне показалось, они доносятся с другого этажа. Движимый непреодолимым любопытством, я побежал вверх по лестнице и вскоре опять услышал крики; они доносились слева, из глубины коридора. Крадучись я пошел на звук. Вдруг что-то неуловимое и быстрое метнулось мне навстречу и пролетело мимо, задев мою руку. Дрожа (мне показалось, что меня коснулось какое-то фантасмагорическое животное вроде кота), я следил за удалявшейся тенью. При слабом свете с лестницы я с удивлением обнаружил, что маленький шпион — не кто иной, как Мигель, мальчик, которого я видел вечером на пляже! При первой же возможности отчитаю его. Я быстро прошел к себе в комнату, в противоположном конце коридора, и теперь уже невозможно было не слышать голосов. Невольно я прислушался, стараясь узнать их. Это были те самые голоса, что вчера на пляже. Эмилия и Мэри бранились с яростью, повергшей меня в уныние. Я почти ничего не разобрал, потому что, глубоко опечаленный, быстро удалился.

Вернувшись к себе в комнату (все еще запертую), я открыл аптечку, радующую глаз белыми этикетками и пузырьками темного стекла, высыпал на чистейший листок бумаги десять горошинок мышьяка, а затем бережно положил их на язык. До ужина оставалось ровно четверть часа.

VI

Мой аппетит был вполне удовлетворительным. За пять минут до ужина я счел уместным подойти поближе к столовой, чтобы гонг не застал меня врасплох. Мои дальние родственники, хозяева гостиницы, как раз раскладывали салфетки и расставляли плетеные хлебницы. Мне захотелось без промедления решить вопрос с окном. Родственники были должны мне определенную сумму с незапамятных времен, и поэтому за пребывание в гостинице я не платил, но я ни за что не потерпел бы, чтобы со мной обращались так, будто это они мне делают одолжение. Мой кузен, не отличающийся жизнерадостностью человек с большими усталыми глазами, спокойно, даже с каким-то ласковым участием выслушал мое пожелание открыть окно. Но ответом мне было лишь вежливое молчание.

Тут в разговор вмешалась Андреа, его жена:

— Я же тебе говорила, Эстебан, мы здесь просто похоронены в песках. Куда ни глянь, везде песок, бесконечный песок.

Эстебан ответил ей с неизвестно откуда взявшейся горячностью:

— Неправда, Андреа! Южнее есть крабьи отмели. А двадцать третьего октября прошлого года, или, может, это было двадцать четвертого, лошадь фармацевта угодила в трясину. Ее на наших глазах засосало.

— Мне нравился тот участок земли в Кларомеко, — продолжала Андреа с глухой досадой, — но Эстебан даже слышать о нем не хотел. И вот мы здесь, по уши в долгах, от гостиницы одни убытки.

Андреа была женщина молодая, здоровая, живая, с правильными чертами лица, но совершенно лишенная грации. В ней чувствовалась застарелая обида на жизнь, и она проявлялась в натужной и агрессивной любезности.

Эстебан сказал:

— Когда мы сюда приехали, здесь не было ничего: лачуга, море и песок. Теперь тут наша гостиница, отель «Нуэво Остенде», аптека. Кусты тамариска наконец принялись. Да, верно, этот сезон не из лучших, но в прошлом году все комнаты были заняты. У нас есть успехи.

— Может, я неясно выразился, — заметил я не без иронии, — но я сейчас про окно! Я хотел бы, чтобы его открыли.

— Невозможно, — парировала Андреа с нарочитым спокойствием, которое в таких случаях особенно бесит. — Вот и Эстебан подтвердит. Да какие там успехи! Два года тому назад мы устроили внизу холл — регистрировать вновь прибывающих постояльцев. Теперь там подвал. Уровень песка все время поднимается. Стоит открыть окно — и песок заполнит дом.

С окном я проиграл. Я умею проигрывать, по крайней мере внешне моя досада не бывает заметна. Я попросил родственников рассказать о паруснике, затерянном в песках, который я видел во время своей вечерней прогулки.