Ненависть любви - [20]

Позвякивание посуды и столовых приборов оповестило о приближении завтрака. Я не смог отогнать эту неподобающую в данный момент мысль. В конце концов, в традиционной церемонии первой дневной трапезы есть нечто поэтическое, что возникает всякий раз с ненарушаемым древним постоянством, несмотря на бесконечное повторение. Я извлек из кармана пузырек с мышьяком и высыпал себе на левую ладонь обычные десять крупинок. Поднеся их ко рту, я уловил в честных глазах комиссара Аубри удивление и зарделся, как юнец.

В дверях появился Корнехо. Он был бледен, ужасно бледен, как будто внезапная старость обрушилась на него и стерла с лица все краски. Он оперся на стол.

— Мне нужно поговорить с вами, комиссар, — сказал он устало.

Мы с комиссаром подошли к нему. Атуэля, казалось, интересовал только недосягаемый пейзаж за окном. Эмилия удалилась, за ней бестактно последовал Монтес.

XX

На картине Алонсо Кано смерть запечатлела ледяной поцелуй на устах спящего ребенка[17].

Выйдя из кабинета, Корнехо пошел в комнату Мэри. Он хотел, чтобы кто-нибудь кроме владельца похоронного бюро и случайного полицейского попрощался с Мэри, прежде чем ее положат в гроб. По дороге он встретил какого-то человека. Тот сказал ему, что идет вниз, за инструментами. Мимоходом Корнехо сорвал три листка с календаря, украшенного изображением альпаргат[18] фирмы «Лангуст». Теперь календарь показывал правильную дату (я так подробно перечисляю все эти детали, будто они имеют значение для нашего рассказа; впрочем, может, они и в самом деле были важны для доктора или, по крайней мере, не давали ему сбиться в своем рассказе, так же как те планы и схемы, которые он накануне чертил вилкой на скатерти). Итак, он вошел в комнату Мэри.

Тут Корнехо умолк, задрожал, отер лоб платком… Нам показалось, он вот-вот потеряет сознание. То, чему доктор явился невольным свидетелем, было ужасно; когда человек сталкивается с таким в одиночку, то при первом рассказе об этом его переживания достигают апогея.

То, что он увидел, уверял нас Корнехо, было столь чудовищно, что отныне и навсегда сама эта комната в воспоминаниях и снах будет для него кошмаром. В пустой спальне, в самом сердце онемевшего дома, погребенного в песках, при неверном свете свечей, среди теней, которые, казалось, отбрасывает несуществующая в этих краях листва, он увидел, как мальчик Мигель целует мертвую девушку в губы.

Комиссар спросил:

— Когда мальчик вас увидел, как он повел себя?

— Убежал, — ответил Корнехо, чуть помедлив.

— Кто сейчас остался в комнате покойной?

— Когда я вышел, вошла машинистка. Надо бы немедленно допросить ребенка.

— Это неудобно, — засомневался Аубри, — будут неприятности с его тетей.

Я согласился.

— Дети очень чувствительны, — сказал я. — Мы можем напугать его, оставить в его душе страшный след на всю жизнь.

Доктор Корнехо посмотрел на меня так, как будто не понимал по-испански.

— Если мы станем говорить с ним прямо сейчас, — заметил комиссар, — мы вынудим его лгать. А вам ведь известно, единожды солгавший…

Я хотел кое-что добавить. Комиссар остановил меня.

— Не надо, — попросил он. — Не добавляйте ничего к тому, что уже сказали. Сказанное вами так прекрасно. Это напоминает мне ту фразу из Гюго… Помните, он пишет, что рано приобретенный тягостный опыт воздвигает в душе ребенка подобие весов, на которых он взвешивает Бога.

XXI

Безусловно, Эмилия еще в какой-то мере занимала комиссара. Все прочие думали теперь только о Мигеле; возможно, о Мигеле и Корнехо. Казалось, мы, остальные персонажи, больше не нужны в этой драме.

У меня была настоятельная потребность говорить, доверительно общаться с Аубри. Я знал, что Эмилии грозит опасность быть задержанной и, значит, подвергнуться пыткам допросов. Я верил в ее невиновность и был убежден, что необходимо выработать тактику защиты. Не используй мы вовремя то, что мне известно, — и будет поздно. Ответственность тяготила меня.

С другой стороны, смутная неуверенность не давала мне быть решительным. Сначала я думал поговорить с Эмилией. Вообще-то, я всегда лучше умел общаться с женщинами, чем с мужчинами (правда, Эмилия — молодая женщина, а я предпочитаю общество женщин зрелых). К тому же я мог напугать ее. Я рассудил, что неразумно доверять охваченному страхом человеку секрет, раскрытие которого могло мне повредить. Я остановился на Атуэле. Конечно, разговор будет гораздо менее приятным, но в пользу такого решения говорили надежность и здравомыслие — качества, которые мы так ценим в тех, кому доверяем шаткое равновесие нашей жизни. Я решил, что отношения, связывающие Атуэля и Эмилию, исключают какой-либо риск для меня.

Я искал его в комнате Мэри, в комнате Эмилии, в столовой, в кабинете, в подвале. Я методично обошел все помещения гостиницы. Аубри сказал, что не видел его; Андреа подозрительно на меня посмотрела; Монтес даже дверь мне не открыл и пригрозил привлечь к суду за вторжение в чужое жилище; машинистка, рассеянная и, как всегда, куда-то торопившаяся, сообщила мне:

— Он в комнате доктора Маннинга.

Я нашел их утонувшими в глубоких креслах за непостижимым по своей беззастенчивости занятием. Маннинг читал тот самый английский роман, который Атуэль украл из комнаты Мэри. Атуэль же читал один из романов в какой-то арлекинской обложке, украшенной зелеными, сиреневыми, черными и белыми треугольниками, которые переводила Мэри. Между ними стоял столик с бумагой для заметок и карандашами. Они изучали примечания и сноски к детективам!