Ненависть любви - [19]

Я ошарашенно посмотрел на этого человека. Его высказывания были грубыми и вульгарными, но дельными. Он горячо любил литературу, восхищался Гюго и при этом готов был мучить девушку в тюрьме и осудить ее, быть может безвинно.

Я снова с симпатией взглянул на Монтеса. Многое в нем раздражало, но, возможно, именно мы с ним, двое врачей, могли бы встать на защиту невиновных.

Что за таинственной властью обладала Эмилия? Я — по природе своей человек злопамятный — готов был из-за нее чуть ли не побрататься с человеком, который меня оскорбил. В тот самый момент я нашел ответ на вопрос, который задал себе недавно: чувство мое не было любовью — то было смутное чувство вины. Я в замкнутом мирке Приморского Леса олицетворял собою интеллектуальное начало, и мои высказывания сильно влияли на ход следствия. Повторять себе, будто я сделал все, что мог, было недостаточным утешением.

— Самое элементарное, — предложил Монтес, — выяснить все насчет яда. Например, справиться в аптеке, кто покупал стрихнин…

— Я подумал об этом, — с достоинством ответил Аубри. — Послал одного из своих людей и точно его проинструктировал: спросить у фармацевта, кому он продавал стрихнин за последние два месяца. Ответ был однозначный: никому.

С притворным любопытством я поинтересовался:

— Что вы думаете делать, комиссар?

— Что делать? Ни словом не обмолвиться девушке, пока не утихнет буря. Потом я ее задерживаю и увожу. И не беспокойтесь: она не сбежит. И не опровергнет мои доказательства. Мои доказательства, как вам известно, появляются в ходе допроса. Теперь наша задача — сохранять спокойствие и ждать, когда кончится буря.

Я нетерпеливо поднялся. Посмотрел в окно. Бледная, будто припудренная песком, заря робко проглядывала на небе. Весь мир казался пепелищем. Над поваленными темными столбами клубился песок, будто вихри едкого дыма. Я с надеждой подумал: может, ярость бури еще не утихла. Страх сжимал мне сердце, пока я искал признаки скорого успокоения стихии.

Я приложил руку, потом другую, к стеклу, потом прижался к нему лбом. Его холодок освежил меня, как горячечного больного.

XIX

Сон — это наши привычные упражнения в сумасшествии. В тот момент, когда мы наконец сойдем с ума, мы скажем себе: «Этот мир мне знаком: я бывал тут почти каждую ночь своей жизни». Поэтому, когда мы думаем, что спим, а на самом деле бодрствуем, это и есть сон разума.

Во сне я слышал исполняемый на фортепиано «Забытый вальс» Листа, тот самый, который Эмилия играла вчера вечером. Мы все еще заперты в гостинице, посреди песчаной бури, и в одной из комнат лежит мертвая девушка? Или я непостижимым образом заблудился во времени и вернулся в прошлое? Утром я проснулся, задыхаясь от преследующего как наваждение желания выйти, которое больные иногда испытывают в состоянии наркоза. Окно открыть я не мог и с безумной надеждой рвался прочь из комнаты. Я открыл дверь: никакого облегчения. Та же тяжесть на сердце. Все мое существо было поглощено «Забытым вальсом».

Я медленно поднялся по лестнице. Как это бывает сразу после пробуждения, реальные предметы удивляли меня. Но музыка продолжала звучать, оставаясь единственным свидетельством моего сумасшествия. Я шел ей навстречу, я уже жаждал чуда и безумно боялся потерять эти звуки.

В столовой, около радиоприемника, который передавал «Забытый вальс», Маннинг раскладывал пасьянс.

— Вам не кажется, что музыка сейчас не очень ко времени? — спросил я его.

Он посмотрел на меня так, будто это он, а не я только что проснулся:

— Музыка? Извините… Я ее не слышал. Включил радио, чтобы послушать последние известия, потом увлекся пасьянсом и обо всем забыл…

Я решил держаться отстраненно:

— Вы просто зубр в пасьянсах!

— Не думаю, — отозвался он. — Один мой друг утверждает, что из тысячи раскладов получается только семьдесят пять. Мне кажется, это преувеличение.

— Пытаетесь проверить?

Я заметил, что в обращении с Маннингом беру несвойственный мне покровительственный тон. Уж очень он был маленького роста!

Пока он пытался объяснить мне что-то о подсчете процента вероятности, я подошел к окну. Просто не верилось, что там, над этим мутным небом, могут быть другие, солнечные небеса. Я почувствовал отвращение к этим бесконечным песчаным суховеям.

В углу оконной рамы сидел паук.

— В этот час они — к несчастью, — сказал я и взял газету, чтобы прихлопнуть паука.

— Не убивайте его, — попросил Маннинг. — Он выполз, потому что играла музыка. Я посадил его тут два или три дня назад, и вы посмотрите, сколько он наткал за это время.

Я посмотрел: грязная паутина с дохлой мухой.

— Уберман, — послышался голос, — вы нам нужны.

Это был Корнехо, в белых вельветовых брюках и спортивного покроя рубашке. В его интонации было что-то от решимости капитана судна, терпящего бедствие, когда тот отдает последние распоряжения команде.

— Идите… — сказал он. — Там собираются закрывать гроб. Поддержите Эмилию.

Всегда приятно встречать людей, способных оценить присущие тебе качества лидера.

В кабинете Эмилию уже поддерживали Атуэль, Монтес и комиссар.

— Я, пожалуй, пойду, — объявил Корнехо и скромно удалился.

Чувство ответственности побуждало меня приблизиться к Эмилии. Атуэль и Монтес разговаривали с ней. Я обсуждал с комиссаром капризы погоды, посматривая на них: мужчины выглядели как обычно; Эмилия сидела в кресле в неудобной, напряженной позе, будто играла в какой-то пьесе, где по сценарию в этом месте ей было положено страдать. Неожиданно я подумал: Корнехо позвал меня в кабинет потому, что я действительно нужен Эмилии, или чтобы исключить мое присутствие в каком-то другом месте?