Ненависть к тюльпанам - [12]

Наконец отец заговорил, но только для того, чтобы я понял, насколько безжалостным будет наказание:

— Марш в кровать! И никакой школы завтра!

— Скажи «спокойной ночи», — только и добавила мать.

Я отскочил от стола так быстро, что осталась неясной причина, подбросившая мою чайную чашку высоко вверх: рукав моей рубашки или — близнецы?

9

Некоторые слова бьют больнее ремня. Но их соединение оказалось в итоге слишком жестоким для меня, и я не смог сдержать рыданий. Однако это не приблизило окончание порки.

— Плачь сейчас, чтобы не пришлось потом плакать сильнее!

Конечно, было справедливо наказать меня за глупые и опасные поступки.

Теперь я никогда бы не поставил мою семью в такое угрожающее положение ещё раз! Но не боль вразумила меня. Важнее, что мы были при этом вместе, отец и сын, в чём и заключалась польза столь сурового урока, преподанного хорошим отцом плохому сыну.

Все удары существенно различались. Первые были более ошеломляющие, чем болезненные, затем возникло осознание унижения: спущенные до пяток штаны, оголённый зад.

Учащение ритма говорило мне о неослабевающей отцовской ярости, которая всё нарастала, давая выход его гневу. Порой темп снижался, и я несмело предполагал, что наказание приближается к концу, но тогда по моей позе или движениям отец узнавал об этих ожиданиях и увеличивал частоту ударов, чтобы выбить из меня последнюю глупую надежду.

— Не рассчитывай на мою жалость!.. Это только моя рука устаёт!.. Ты ведь не пожалел меня, молокосос!.. Когда отправился воевать с немецкой армией!.. То, что я делаю с тобой сейчас!.. Ничто в сравнении с тем!.. Что они сделали бы со мной!.. Если бы не твоё!.. Дурацкое везение!.. Попасться в лапы!.. Своему дяде!.. Они подвесили бы меня за яйца!.. Но ты не думал об этом!.. Своими говенными мозгами!..

И он принимался бить ещё сильнее. Мы были как части взбесившейся машины, работавшей на злобе и управлявшей ремнём для создания боли.

Злоба — ремень — боль!.. Злоба — ремень — боль!..

Злоба превращала его проклятия в шипение; боль превращала мои мольбы в стоны. Новые удары ремня ложились теперь на открытые раны, уже не осталось на теле нерассечённых мест, которые могли бы смягчить боль.

Затем он сказал слова, принёсшие мне страдания неизмеримо более сильные, чем ремень, и ранившие меня больнее.

— Не может мой сын быть таким дурнем! Не должно быть у меня сына-глупца, который рискует жизнью семьи ради своих безмозглых выходок! Не желаю попадать в зависимость от милостей этого сукиного сына — моего шурина! Я теперь понимаю, почему Бог дал мне близнецов-мальчиков: потому что ты мне больше не сын! Ты проклят! Ты — не мой сын!!!

* * *

Когда на следующее утро я очнулся в своей постели, всё причиняло мне ужасную боль: колебание воздуха, прикосновение простыни, любое моё движение.

Запах приготовленного завтрака доносился наверх из кухни, но я не знал, позволено ли будет мне спуститься вниз поесть. Слышалось воркование близнецов.

Отец брюзжал по поводу эрзац-кофе:

— У него вкус, как у гуталина!

— Откуда ты знаешь? — спросила мать. — Пробовал его когда-нибудь?

— Это может скоро случиться!

«Всё выглядит так, будто я умер, — думал я, — и семья продолжает жить без меня. Я наблюдаю, как наблюдают привидения. То есть никто не скучает без меня, никто не заботится обо мне!»

Внизу щёлкнул замок входной двери.

— Спускайся и поешь сейчас, Йон! — позвала мать от подножия лестницы.

Одеться было чрезвычайно трудно, спускаться по ступенькам ещё тяжелее.

Близнецы ликовали, веселясь над моей походкой, пока я приближался к столу, над гримасами на моём лице.

Стол уже был прибран. Для меня лежал на тарелке кусок хлеба и стояла чашка чая.

Я ел медленно, стараясь продлить завтрак подольше, так как не знал, когда наступит следующий раз. Отца нигде не было видно, близнецы возились у меня за спиной. Для многих людей они неотличимы. Но я различаю их. Они даже выглядят по-разному, если рассматривать их достаточно близко. Однако взрослые никогда не смотрят так близко, как дети! У них и характер проявляется различный: Ян больший непоседа, чем Уиллем, тот — серьёзнее!

Отец вошёл снаружи в дом. Я поднял глаза на него. Это было моей ошибкой!

— Та-ак! Он уже ест хлеб и пьёт чай! Очевидно, мой урок не пошёл ему впрок! Встать!

Я поднялся на ноги быстро, так как сидел только на краешке стула.

— Вниз, в погреб!

Он спускался за мной по лестнице, наблюдая за моим состоянием: шёл ли я дрожащий и смиренный, или же сохранял некоторое присутствие духа. Я же пытался показать в движениях некую храбрость, чтобы он мог гордиться мной, хотя бы такими моими усилиями оставаться его сыном.

В погребе было мрачно, пахло сыростью и подгнившим картофелем.

Расстегивая свои штаны, я уже был разорван внутри надвое. С одной стороны, мне хотелось держаться, по возможности, лучшим образом, чтобы отец мог сказать: «Да, я понял, что был не прав, ты поступил правильно и смело, ты достоин быть моим сыном!»

Но моя другая половина волновалась только за себя, умоляя — не надо больше боли, не надо новых ударов поверх кровоточащих ран! Эта половина была бы даже рада, если б отец вдруг свалился замертво, и не переживала бы о случившемся.