Ненависть - [97]

— Прости, прости…

Воин застывает на месте — малыш языка людей не знает и не понимает, что говорит, но он может воспроизвести услышанное, как птичка-пересмешник. Очень осторожно переспрашивает:

— Маленький, ты что мне сказал сейчас?

И снова — очень выразительный повтор:

— Прости, прости…

Интонации и голос сейчас похожи на голос Эйзе. Но почему такая странная фраза? Беленький же удерживает его за руку и снова повторяет, и снова и снова. Черныш, взглянув на перекошенное от боли лицо Наместника, резко шипит что-то брату, но тот упрямо мотает головой, снова и снова повторяет одно и то же. Что-то надо ответить, иначе не остановится — видимо, Эйзе как-то сумел вбить в него эту фразу перед тем, как исчезнуть.

— Я, — тяжелый вздох, — прощаю…

Малыш удовлетворенно кивает головй — уловил слова или интонацию? Черныш сердито толкает его в бок, слабо прикусывает палец Наместника — держись, что ли? Надо отучить кусать руки — не зверь же, в конце концов…

Наместник входит за Ярре к рыжему — тот уже не рыжий, а иссиня-белый, лицо совсем бескровное. Лис чуть приподнимает голову:

— Господин, Эйзе не виноват, — чуть слышный торопливый шепот — боится снова потерять сознание…

— Говори… — слово горчит на языке, словно наелся полыни.

— Они три дня назад пришли. Сказали, что, если он не вернется, убьют всех. Он не хотел…

Резкий голос сотника:

— Почему мне не сказал?

Лис молча поворачивает к нем улицо, серые глаза наливаются слезами.

— Эйзе запретил. Он утром решил уйти. Он не знал, что нападут на приблуд и меня. Он кричал, а они сказали, что тогда точно всех убьют. Он престал кричать. Его сожгут, Господин, они сказали, что он недостоин жить!

Слова даются с огромным трудом:

— За что? Он же выполнял приказ…

— Это не те… Есть отряды, не подчиняющиеся воле владыки. Они… против…

Лис умоляюще смотрит на Наместника, толком говорить он из-за слабости не может. И не может молчать — ему хватило почерневшего лица воина и ненавидящих черных глаз. Наместник молчит. Пусть сжигают, делают с ним, что хотят. Он втянул его в такие игры, во время которых он едва не поверил, что для него тоже возможно человеческое существование. Но это-ложь. Это невозможно. Пусть сожгут. Пусть начнут темнеть и скручиваться в огне тонкие белые волосы, распадется нежная плоть. Пусть кричит от боли, пусть… Только не будет кричать — как не кричал во время насилия, как не кричал, когда воин ударил его по ране и переломал ему ребра. Он — гордый и кричать не будет. По лицу Наместника проходит мучительное движение, нервной судорогой поводит угол рта. Давно не было — почти месяц — столько же, сколько он был с Эйзе.

— Лис, ты понимаешь что наделал? — голос Ярре дрожит от гнева.

— Не трогай его, это не он, это я. Мне надо было быть…

Даже не умнее… Может, чувствительнее? Чтобы понять, что Эйзе плохо, а не принуждать к любви и не затаскивать на ложе силой? Что теперь делать? Сожгут. И их владыка не поможет. Бросили мальчишку на растерзание. И теперь обвиняют в предательстве. Крик в душе придется задавить-еще не хватало впутать сюда Лиса, он и так затравленно смотрит на сотника. А тот безжалостно и жестко говорит:

— Лис, тебе надо было хотя бы меня предупредить — ведь едва не убили приблуд и малышей с Альбериком — уж они-то вовсе не при чем.

— Я могу показать путь в святилище. Еще день есть — полнолуние завтра, — голос Лиса срывается, хрипит.

Люди молча переглядываются между собой. С таким ранением Лис ехать самостоятельно не сможет. И как понять, не военная ли это хитрость тварей — выманить ненавистного Наместника, как кобеля на запах течной сучки? Рыжий с отчаянием смотрит на них — это единственное, чем он может попытаться исправить то, что призошло. Наместник молчит, опустив голову. Из-за твари подвергать опасности отряд людей? Снова губить сотню в случае неудачи? И, скорее всего, сотню Ярре — никого другого взять просто нельзя — по дури могут погубить все дело. Рыжий молча переводит глубоко ввалившиеся глаза с одного на другого — он даже заплакать толком не может — так больно.

Наместник молчит, он не хочет принимать решения. Со временем забудется, яркость ощущений притупится, все встанет на свои места. Рано или поздно будут наследники, род гордых Цезарионов продлится. Но для чего? Чтобы предки в склепах гордились им? Смешного мальчишки с мышиными повадками, худышки недокормленной, Мыша боевого уже не будет. Его предавшего и не раз, горюшка синеглазого — не будет. Ярре молчит, опустив голову. Он поднимет сотню на коней хоть сейчас, и они последуют за сотником везде. Но решение должен принять Наместник — нужно ли это ему?

Цезарион молчит, думает… Куда как проще не противиться судьбе, а оставить все как есть — если Эйзе избрал уход из жизни, то пусть так и будет. Ну не хочет он более терпеть позор и муки, быть с нелюбимым. Глупо было со стороны человека надеяться на то, что Мыш полюбит его. Даже несмотря на прямой приказ его владыки, он не смог остаться с Наместником. Так тебе и надо, тварь жестокосердная. А ты думал, что обычное существо стерпит твою властность, силу, жестокость? Сможет терпеть насилие, повторяющееся изо дня в день, потому что ты так захотел, а его желание — не важно? Ведь до смерти довел мальчишку своей жестокостью. И не надо говорить, что это — судьба. Дурной характер, привычка повелевать. Ну кто тебе виноват, что род проклят, что любимые умирают? И этот умрет, хотя сам не любит. Просто потому умрет, что слишком близко подошел к проклятому. Но… я хочу, чтобы он жил. Возле меня или далеко от меня — он должен жить. Просто потому, что были теплые деньки на речке, перемазанные в пыльце водяных лилий пальцы и смешной носик, забавные повадки мыша, отчаянные слезы и страх при первом понимании, что появилась привязанность. Он — не любит и не виноват в этом, но почему он должен платить по моему долгу? Я сам заплачу то, что причитается судьбе. Это мой долг богам, не его…