Ненастье - [27]

Перегаров метался по избушке в жуткой панике. Любой звук с улицы, будь то стук, скрип или собачий лай, заставлял его обмереть. Ему мнилось, что вот-вот за ним придут и арестуют и учинят строгий спрос за участие в рядах Красной армии, за разбойное нападение на купца Крохина. И он проклинал всё и вся. Весь белый свет был виноват в его бедах и несчастьях. А особенно Бородатый. Он проклинал тот день, когда ушёл в Красную армию. Прошлая жизнь, теперь казалась ему вполне нормальной, и даже хорошей. А что? Хотя, чего душой кривить, случалось иногда и впроголодь бывал, и ходил в отрепьях, но опять же по вине родителей. Это они всё никак напиться не могли и его втравили в пьянку с малолетства. Вот из-за них он и ушёл в Красную армию. А вчера, если бы не они, он бы вовремя пришёл в управу и отступил бы со своим отрядом и не трясся бы сейчас от страха. И он зло посверкивал глазами, то на отца, то на мать.

— Ваньк, да ты чо мечешься-то? — не понимал отец. — Угомонись. Ежели шарабан трещит, давай деньгу, я мигом снадобье припру!

— И то верно, — подыграла мать, — покуда батька бегает, я картошечки отварю, капустку достану. А, Вань?

Перегаров готов был броситься на них с кулаками. Он, может, последние минутки живёт, а им лишь бы выпить! Никому до него дела нет! И такая его обида брала, что слёзы на глаза наворачивались.

— Мать, ну какая картошечка!? Я ить ись не могу, ты чо не видишь?! — И он указывал пальцем на ещё опухшие челюсти.

— Ну, хоть жижи похлебаешь.

Ваня махал рукой — что с ними говорить, и снова начинал метаться по избе.

Мать, поджав губы и потуже затянув узелок старенького, не имеющего определённого цвета платка, обиженно умолкала. Отец, сердито глянув на отпрыска, отворачивался к стене.

В некоторые минуты нервы Перегарова натягивались до такой степени, что он готов был выскочить из дома и броситься из города без оглядки. Поймают, расстреляют, ну и чёрт с ними, хоть к одному концу. Но что-то его сдерживало.

Так он прометался до полудня. Никто за ним не пришёл. Потихоньку он стал успокаиваться. Мысль о том, что властям сейчас не до него, крепла в нём час от часу и делала его спокойным.

«Да и потом, — стал размышлять он ближе к вечеру, — мужичонка этот такой трухун, што вряд ли запомнил меня с перепугу … Он ить даже слова вымолвить не мог … Ну, а старушонка … мало ли … не поведут же они иё по домам, штоб опознала. Они решат, што кто грабил, с красными ушёл».

И совсем было успокоился. Отпорол тайком от родителей подкладку чуть-чуть, достал из-под неё три рубля, припасённые больше месяца назад, и послал отца за самогоном и мясом. Аппетит появился, бульону захотелось. Мать захлопотала у давно небеленой печи, а Ваня, скрутив «козью ножку, сел на скамеечку у окна.

С неба дождило.

Ваня почти докурил, как вдруг мимо дома, заглядывая в окна, не спеша прошёл тот самый мужичонка, которого он арестовал и у которого выкрал три рубля. Перегарова от неожиданности, как парализовало. Вместо того чтобы отпрянуть от окна, он во все глаза смотрел на проходящего, пока тот не скрылся из виду.

«Выследил, гад! — мелькнуло в голове. — Щас полицию припрёт!»

И, вскочив, бросился было к дверям, но остановился. А вдруг за дверями уже ждут? Сграбастав одежду и ружьё, метнулся к подполу.

Мать, прижавшись к стене, испуганно следила за его суетой.

— Ежели придут и станут меня спрашивать, то скажи, мол, ишо утром ушёл в Сырниково! — шепотом наказал он матери, спускаясь в подпол.

— А кто придёт-то? — тоже шёпотом спросила та.

— Не знаю!

— Господи, — перекрестилась мать, — решили ребёнку головушку! Блазница ему кто-то. Хоть бы стрелять-то не зачал.

Дома, в тепле, переодевшись в свежее бельё, за сытным ужином Слёзушкин поведал супруге об увечьях церковного старосты и встрече с родственником, Яковом Афанасьевичем.

— Бог даст, Ксения Степановна, съедем мы вскорости с вами из этой коловерти в тихое, спокойное местечко, — заключил он, отложив тщательно облизанную ложку.

Ксения Степановна всхлипнула и подолом фартука вытерла выступившие слёзы.

— Что такое, Ксения Степановна? — встревожился Слёзушкин.

— Дык … ить … жалко, — шмыгая носом, заговорила та. — Родилась я под этим потолком … По полу вот этому самому ползала … На этой печке хворь излечивала. Тятя этот дом ставил, а мы продадим. Всё одно што от души лоскут отнять.

Слёзушкин почувствовал себя крайне неловко и, опустив глаза, стал теребить подол рубахи.

— Шибко, Семён Поликарпович, жалко мне расставаться с домом, — высморкавшись, продолжила жена. — Ить почитай всю жизнь здесь — сорок один годок, как один день. А на старости взять и уехать. А ну как там суседке не придёмся? Тады как? Боюсь я, Семён Поликарпович … К тяте с маменькой кто на могилки ходить будет? Тоскливо им будет по родительским дням, когда ко всем придут, а им никто и яичушка не положит.

— Воля ваша, Ксения Степановна, — обречённо произнёс Слёзушкин. — Неволить не стану. Что ж … Бог даст и здесь переживём эту смуть.

За окном стемнело. Дождь сменился ветром. В наступившей за столом тишине хорошо слышалось его нудное, навевающее тоску завывание. Фитиль в лампе обгорел, пламя уменьшилось, в комнате стало темно и как-то неуютно.