Немой - [107]

— Говори, твой слуга слушает… Обещаю своему досточтимому духовному патрону никогда больше не употреблять спиртного.

— Benedicat te Omnipotens Deus: Pater et Filius et Spiritus Sanctus. Amen. На вот тебе на мои похороны наличными: положи их в карман уже сейчас, чтобы после моей смерти никто не испытывал соблазна. Пусть молятся за душу, не за деньги. Однако угости всех до единого, кто только придет проводить меня на кладбище. Скажи им над могилой, что в твоем лице я благословил всех прихожан и просил отпустить мне вину, если я не оправдал их надежд. Приход мой отличался смиренностью и был верен мне, ибо порча еще не коснулась его, оттого мне покойно будет лежать, точно вождю, среди огромной толпы. Сколько прихожан предал я тут земле. По двести человек ежегодно, значит, за шесть десятилетий наберется двенадцать тысяч; иными словами, за это время, почитай, могло умереть два таких прихода. Видишь, какой легион мне придется представлять на последнем суде божьем…

Точно стряхнув с себя сон, Винцас поднялся и, обретя дар речи, сказал:

— Да что же такое тут происходит? Наяву все это или во сне? Может, я в подпитии? Нет, сегодня ни капли в рот не брал… Ведь ты, настоятель, по-прежнему жив-здоров, и ум у тебя тонкий и ясный, как и раньше.

— Да, я остаюсь в здравом уме, но не в совершенном здравии: нет у меня больше чрева, детка. Отказывается перемалывать, говорит, задачу свою выполнило. Издержки старости, и этого уже не исправишь. Мне довелось видеть таких людей, поэтому могу сказать совершенно определенно: день-другой протяну, не больше. Ну, а затем тело на корм червям пойдет, а божьим ангелам — душа. Позови-ка сюда ксендза или викария. Пусть принесут мне облатку для причащения и совершат помазание елеем.

Винцас, как оглашенный, выскочил за церковнослужителями. Не прошло и десяти минут, как ксендз-алтарист приступил к причащению, совершил помазание и тайнодействие, а викарий, обливаясь слезами, едва ли не распластался в изножье кровати.

Собрался весь причт и испуганно опустился на колени. Причетники услышали такое, что не поверили своим ушам. Причастив умирающего, алтарист поцеловал ему ноги и, заломив руки, воскликнул:

— Добрый наш пастырь! По сравнению с нами ты был святым, помоги и мне спасти свою душу. Ведь ты попадешь на небо, увидишь лик божий, а мне видится впереди кромешный мрак…

Больной удивился и лицо его озарилось умильно-ласковой улыбкой. Он привлек к себе собрата и поцеловал его с таким многозначительным видом, будто заключал договор.

— Милосердие божие беспредельно. Воздерживайся и кайся: вдруг мы и свидимся в неплохом месте. Знаешь, брат, когда тебе придется особенно туго, приходи ко мне побеседовать…

Викарий робко приблизился, поцеловал руку умирающего и снова разразился жалобными рыданиями, как ребенок, теряющий отца.

— Скверными были мои первые шаги… — прося прощения, сказал он.

— Зато впереди уйма времени, успеешь по иному руслу направить свою жизнь…

Некая неведомая сила заставляла сейчас этих неплохих в сущности людей приноравливаться к святому полутрупу, уже не имеющему ничего общего с жизнью, осознавать неправедность своих поступков и без стыда обливаться слезами. В слезах находил облегчение весь причт.

— Святые отцы! Скажите, кому требуется, что исполнителем моей воли остается вот он, господин староста прихода, Винцентас Канява из деревни Таузай. Завещание мое находится у него вместе с деньгами на погребение и крест. И библиотеку пусть тоже к себе перевезет. Помогите ему справиться со столь трудной задачей… — сказал больной и впал в забытье. Все обрадовались, надеясь, что после отдыха ему станет лучше… и с облегчением покинули тесную спаленку, ибо соседство со смертью все же было им в тягость.

Канява едва ли не рысцой помчался домой. Солнце уже село, опускался туман, и его родной деревни не видно было, как не было видно просвета в мути, заполнившей его голову. Сегодня его голова была точно налита свинцом и независимо от его воли становилась все тяжелее. Он чувствовал, что это не навсегда, что со временем полегчает, и тогда в его черепной коробке все распределится уже не так, как было до сих пор.

— Уршуля, крестный, наш настоятель при смерти… — с трудом выдавил он с порога.

— Мать честная… — всплеснула руками Ваурувене и быстро исчезла.

Крестный Ваурус последовал за ней, догадываясь о ее намерении. Спустя несколько минут старички засеменили в местечко, чтобы побыть возле умирающего святого отца.

Они шли и молились по дороге за его непорочную душу.

— Пора, отец, и нам следом…

— На все воля божья, матушка, как он распорядится, так и будет. Нам тут и впрямь нечего делать. Вот если бы можно было вместе с нашим настоятелем — нет, это все равно что сразу на кладбище…

Такой разговор вели старички, которые словно спешили вознестись туда, откуда не возвращаются. Ничего земного в их сердцах уже не осталось. Не было там места и для крестника Венце, настолько сильно потускнел в последние годы сам собой его образ.

Винцасу не спалось. Он метался, как в жару, и, едва рассвело, вскочил с постели. Со стороны местечка отчетливо доносился гул — звонили во все колокола: значит, святого отца не стало. Торопиться было некуда. Поэтому он не спеша умылся, так же не спеша пожевал чего-то, поскольку второй день не ел, и не спеша, бесцельно озираясь вокруг, заковылял в ту сторону, куда направлялись те, кому бог весть откуда удалось моментально узнать о случившемся.