Немой Онегин - [125]

Девица и жена — полная смена всего. Начиная с причёски… Она проникается и взрослой ролью, и состоянием мужа. Не деньгами, а состоянием ума, души, здоровья. («Душечку» читали?) Уже не прыгает, как вчера, а чинно ходит со стариком под ручку; и мышление меняется, как походка и повадки…

Таня не изображает величавость и пр. Она приобрела её. Величавость приобрелась от знатного и солидного толстого мужа — генерала и князя.

Она себя ведёт нормально для Пушкина. У него героиня в «Метели» не может изменить даже несуществующему мужу — ни лица, ни имени. А что Татьяне предлагает Онегин? — пошлый адюльтер на глазах у мужа, у света — по прописям Первой главы.

Верность? Вы можете цинично высмеивать её. Но циник должен бы ответить на простой вопрос: он высмеивает, потому что считает глупостью? или потому что она не существует?

Но ведь она реальна. Верность — не выдумка. Не верите ни себе, ни людям — посмотрите на собак. И выбирайте: то ли собака дура, то ли вы, увы, хуже собаки (в некоторых отношениях).

Циник наклеивает ценник: мол, грош цена дедовским бредням. Это он пищит, приколотый булавкой, не смея осознать свою ничтожность.

…пылких душ неосторожность

Самолюбивую ничтожность

Иль оскорбляет, иль смешит.

И лишь посредственность одна

Нам по плечу и не странна

«Нам» — это вежливость Автора и ораторский приём, чтоб не возмутились и дочитали. А вообразите: Пушкин написал бы «вам».

…А жаль, что Таня Жене не дала, правда? Глядишь — ещё одна дуэль; какой сюжет упущен!

Пушкин думает о другом!

О чём? Мы это знаем точно. Чем он дышит — то и пишет: одновременно с финалом «Онегина» — «Каменный гость», «Метель». Всюду верность!

ХCIX. Последнее прости

Тут всё есть, только нет романа.

Горе от ума

Но шпор незапный звон раздался,

И муж Татьянин показался…

Муж стремительно входит в будуар жены, где остолбеневший Онегин застыл, как городничий Гоголя. Звон шпор! — муж даже сапоги не снял!

А где Татьяна? Оставив Онегина, она ушла либо в спальню, либо в гостиную. В пеньюаре, в слезах (сидела ведь «не убрана, бледна и тихо слёзы льёт рекой»).

Муж, значит, либо уже на неё такую разобранную наткнулся, либо пролетел мимо милого друга посмотреть, в каком состоянии кровать.

Сцена жуткая, скандал неминуем. Вот Пушкин и опустил занавес.

И здесь героя моего,

В минуту, злую для него,

Читатель, мы теперь оставим,

Надолго… навсегда…

Какое-то время Онегин был любимой маской Автора. Потом маска начала тяготить. Потом Пушкин сбросил маску навсегда. Так сказочный принц сбрасывает лягушачью кожу. А если хотите реализма — так бабочка навсегда покидает старый потрескавшийся кокон. Жаль только, что в случае Пушкина этот реализм нуждается в уточнении: навсегда, но, увы, совсем ненадолго. До Чёрной речки.

Блажен, кто праздник жизни рано

Оставил, не допив до дна

Бокала полного вина,

Кто не дочёл её романа

И вдруг умел расстаться с ним,

Как я с Онегиным немым.

Часть XXV Предсказание

Предполагаем жить.

Пушкин. 1834

C. Небрежный…

Пушкину работать нравилось, а результат иногда нравился настолько, что он хвалил сам себя не только в частных письмах (ай да Пушкин, ай да сукин сын!), но и публично.

Публика этого почти не замечала, не сознавала, ибо скользила по лёгким стихам, как скользят по льду, не думая, не сознавая, какая глубина под ногами.

Автор, резвяся и играя, прятал похвалы себе между строк. Часто прятал плохо; уши торчали из-под колпачка, шарик выкатывался из-под напёрстка, и любой мог бы крикнуть: вижу-вижу (если бы останавливался и задумывался). Помните, может быть, как Пушкин восхищался письмом Татьяны:

Письмо Татьяны предо мною;

Его я свято берегу,

Читаю с тайною тоскою

И начитаться не могу.

Кто ей внушал и эту нежность,

И слов любезную небрежность…

Я не могу понять. Но вот

Неполный, слабый перевод…

Эту рецензию мы пролетаем мгновенно. Но если хоть на секунду притормозить: ведь это Автор собственными стихами восхищён так, что не может начитаться. «Кто ей внушал?» — да ты и внушал. А вот Восьмая глава:

Я Музу резвую привёл

На шум пиров и буйных споров,

Грозы полуночных дозоров:

И к ним в безумные пиры

Она несла свои дары

И как вакханочка резвилась,

За чашей пела для гостей,

И молодёжь минувших дней

За нею буйно волочилась,

А я гордился меж друзей

Подругой ветреной моей.

Фигурное катание! Скользя по стремительным строчкам, забываешь, что Муза — греческая капризная нимфетка-невидимка, а в реальности молодёжь гонялась за стихами Автора, и именно стихами своими он гордился. (А уж как резвятся вакханочки, гениальный Орфей узнал буквально на собственной шкуре.)

Сказав «фигурное катание», стоит показать ещё один роскошный рекордный пируэт. В дом аристократа постучался оборванец, назвался импровизатором: мол, могу говорить стихами, на любую тему, без подготовки.

— Вот вам тема, — сказал ему Чарский: — поэт сам избирает предметы для своих песен; толпа не имеет права управлять его вдохновением.

Глаза итальянца засверкали, он гордо поднял голову, и пылкие строфы, выражение мгновенного чувства, стройно излетели из уст его… Вот они, вольно переданные одним из наших приятелей со слов, сохранившихся в памяти Чарского.

Поэт идёт: открыты вежды,