Немой миньян - [12]
Мечты столяра
Столяра сильно огорчило то, что он не может взвалить на себя столько длинных досок, сколько ему хочет дать торговец лесом с Зареченской горы. «Ничего, я заявлюсь к нему второй раз. С лошадью и телегой», — утешал себя Эльокум Пап. Он и так взвалил на себя больше досок, чем мог тащить, и чувствовал, что груз ломает ему плечи. Пот струился по его лбу и по затылку. Он стоял напротив открытой площадки перед мастерской своего старого знакомого Лейбеле Балтраманцера, каменотеса, делавшего надгробия. Каменотес бил молотком по долоту, обрабатывая камень, и удары гулко разносились в теплом, сухом воздухе. Пап поднялся до площадки, опустил доски на землю, утер рукавом пот с лица и попросил глоток воды. Каменотес оставил работу и ушел. Вскоре он вернулся, неся медную кружку с двумя ушками, до краев полную холодной воды.
— Такой еврей, как ты, отправляясь в дорогу, должен иметь во внутреннем кармане запечатанную бутылку с горькой каплей. Нет на свете ничего лучше, — сказал Лейбеле Балтраманцер, усаживаясь на перевернутый плоский камень и указывая столяру на камень по соседству. — Садись, Эльокум. Поговорим.
Каменотес — невысокий еврейчик с жидковатой седой бородкой и большими тяжелыми руками. У него водянистые глаза и румяные как яблоко щеки, хотя он и стар. Его жена, старая еврейка с седыми растрепанными волосами, слывет злюкой и терпеть не может гостей. Каменотес тоже не слишком склонен водить дружбу. Все похороны проходят мимо его мастерской, а он даже не прерывает работы; он провожает тихие похороны гулкими ударами своего молотка и долота. Но когда на его площадку, заваленную камнями, кто-то приходит, он любит поговорить.
Домишко Лейбеле Балтраманцера стоит в поле среди зелени, как наседка на грядке. Там крутится злая хозяйка с полными бидонами молочных продуктов у погреба под треугольной крышей с красным кафелем. Эльокум Пап, приходя сюда, думает, что эта ведьма носит, конечно, полные бидоны сметаны. Ему бы тоже хотелось жить в чистом поле, в домике из свежих досок и чтобы Матля сбивала масло из молока собственной коровы. Почему нет? Летом он сидел бы в поле и видел бы над собой ясное голубое небо, которое тянется далеко-далеко. Эльокум Пап смотрит напротив, через дорогу, где за заборами, среди густых старых лип, стоят деревянные дома со множеством окон и с большими крылечками, выкрашенными зеленой краской поверх красной и желтой. Торговец лесом Рахмиэл Севек тоже живет в таком барском доме с воротами и калиткой, и все же у него муторно на сердце, думает столяр и отвечает каменотесу:
— Я узнал, что у лесоторговца Рахмиэла Севека невестка из иноверцев, поэтому-то у него такая озабоченная физиономия. Но он мне очень нравится. Помимо этих досок, он пообещал мне достать хорошее дерево для резьбы.
— Эльокум, ты не человек, — качает головой Лейбеле Балтраманцер. — Я могу еще понять, когда бросают работу и идут с приятелями выпить. Но баламутить, тратить время на то, чтобы вырезать из дерева львов? Эльокум, ты не человек.
Столяр не удивляется. Подобные речи он уже столько раз слышал от окружающих, что они больше не производят на него впечатления. Его гораздо больше интересует узнать, что написано вон на том надгробии? — Он указывает пальцем на серый пятнистый камень с посеребренными буквами.
— А что там может быть написано? Там написано, что эта еврейка умерла, — отвечает Лейбеле Балтраманцер и неохотно отворачивается от надгробия. Эльокум Пап продолжает смотреть на расставленные и разложенные надгробные камни, долго и напряженно рассматривает их, пока, наконец, не приходит к выводу, что работа Лейбеле Балтраманцера ему не нравится и он даже знает почему.
На Зареченском кладбище можно увидеть надгробия со столбиками и с изображением рук, сложенных в благословении, — знак того, что покойный был коэном[25]. Он видел даже камень с высеченной менорой[26] и еще один камень с кистью винограда. Буквы там тоже большие и яркие, круглые, с коронами и рожками, как буквы в свитке Торы и даже еще красивее. Но на надгробиях Лейбеле Балтраманцера нет украшений. Буквы вырезаны в глубину, а не выпуклые; простые, четырехугольные, отесанные камни и точно такие же надписи — без завитушек и вензелей. Опять же сами надписи! На старых надгробиях много строк, в которых сообщается родословная покойного и кем он был, коэном или левитом. Потом рассказывается, чем занимался покойный и какие благодеяния совершил. Про женщину говорится, что она была либо женой раввина, либо женой богача, щедрого на пожертвования. Про мужчину сказано, что он был раввином и переписывал святые книги или купцом, который построил бейт-мидраш. А на надгробиях Лейбеле Балтраманцера ничего не сказано, кроме того что человек родился и умер. А что посередине?
— Действительно, что тут посередине между рождением и смертью? Кроме хорошего глотка водки посередине ничего нет, — говорит каменотес и клянется добрым годом для себя самого, что много лжи написано на старых, богобоязненных надгробиях с круглыми крышечками и выступающими или врезанными в камень буквами. На всех надгробиях и во все времена правдой являются только первые два слова: «здесь погребен». Они сообщают, что человек умер и здесь лежит в земле.
В этом романе Хаима Граде, одного из крупнейших еврейских писателей XX века, рассказана история духовных поисков мусарника Цемаха Атласа, основавшего ешиву в маленьком еврейском местечке в довоенной Литве и мучимого противоречием между непреклонностью учения и компромиссами, пойти на которые требует от него реальная, в том числе семейная, жизнь.
Роман Хаима Граде «Безмужняя» (1961) — о судьбе молодой женщины Мэрл, муж которой без вести пропал на войне. По Закону, агуна — замужняя женщина, по какой-либо причине разъединенная с мужем, не имеет права выйти замуж вторично. В этом драматическом повествовании Мэрл становится жертвой противостояния двух раввинов. Один выполняет предписание Закона, а другой слушает голос совести. Постепенно конфликт перерастает в трагедию, происходящую на фоне устоявшего уклада жизни виленских евреев.
Автобиографический сборник рассказов «Мамины субботы» (1955) замечательного прозаика, поэта и журналиста Хаима Граде (1910–1982) — это достоверный, лиричный и в то же время страшный портрет времени и человеческой судьбы. Автор рисует жизнь еврейской Вильны до войны и ее жизнь-и-в-смерти после Катастрофы, пытаясь ответить на вопрос, как может светить после этого солнце.
В этом романе Хаима Граде, одного из крупнейших еврейских писателей XX века, рассказана история духовных поисков мусарника Цемаха Атласа, основавшего ешиву в маленьком еврейском местечке в довоенной Литве и мучимого противоречием между непреклонностью учения и компромиссами, пойти на которые требует от него реальная, в том числе семейная, жизнь.
В сборник рассказов «Синагога и улица» Хаима Граде, одного из крупнейших прозаиков XX века, писавших на идише, входят четыре произведения о жизни еврейской общины Вильнюса в период между мировыми войнами. Рассказ «Деды и внуки» повествует о том, как Тора и ее изучение связывали разные поколения евреев и как под действием убыстряющегося времени эта связь постепенно истончалась. «Двор Лейбы-Лейзера» — рассказ о столкновении и борьбе в соседских, родственных и религиозных взаимоотношениях людей различных взглядов на Тору — как на запрет и как на благословение.
«Полтораста лет тому назад, когда в России тяжелый труд самобытного дела заменялся легким и веселым трудом подражания, тогда и литература возникла у нас на тех же условиях, то есть на покорном перенесении на русскую почву, без вопроса и критики, иностранной литературной деятельности. Подражать легко, но для самостоятельного духа тяжело отказаться от самостоятельности и осудить себя на эту легкость, тяжело обречь все свои силы и таланты на наиболее удачное перенимание чужой наружности, чужих нравов и обычаев…».
«Новый замечательный роман г. Писемского не есть собственно, как знают теперь, вероятно, все русские читатели, история тысячи душ одной небольшой части нашего православного мира, столь хорошо известного автору, а история ложного исправителя нравов и гражданских злоупотреблений наших, поддельного государственного человека, г. Калиновича. Автор превосходных рассказов из народной и провинциальной нашей жизни покинул на время обычную почву своей деятельности, перенесся в круг высшего петербургского чиновничества, и с своим неизменным талантом воспроизведения лиц, крупных оригинальных характеров и явлений жизни попробовал кисть на сложном психическом анализе, на изображении тех искусственных, темных и противоположных элементов, из которых требованиями времени и обстоятельств вызываются люди, подобные Калиновичу…».
«Ему не было еще тридцати лет, когда он убедился, что нет человека, который понимал бы его. Несмотря на богатство, накопленное тремя трудовыми поколениями, несмотря на его просвещенный и правоверный вкус во всем, что касалось книг, переплетов, ковров, мечей, бронзы, лакированных вещей, картин, гравюр, статуй, лошадей, оранжерей, общественное мнение его страны интересовалось вопросом, почему он не ходит ежедневно в контору, как его отец…».
«Некогда жил в Индии один владелец кофейных плантаций, которому понадобилось расчистить землю в лесу для разведения кофейных деревьев. Он срубил все деревья, сжёг все поросли, но остались пни. Динамит дорог, а выжигать огнём долго. Счастливой срединой в деле корчевания является царь животных – слон. Он или вырывает пень клыками – если они есть у него, – или вытаскивает его с помощью верёвок. Поэтому плантатор стал нанимать слонов и поодиночке, и по двое, и по трое и принялся за дело…».
Григорий Петрович Данилевский (1829-1890) известен, главным образом, своими историческими романами «Мирович», «Княжна Тараканова». Но его перу принадлежит и множество очерков, описывающих быт его родной Харьковской губернии. Среди них отдельное место занимают «Четыре времени года украинской охоты», где от лица охотника-любителя рассказывается о природе, быте и народных верованиях Украины середины XIX века, о охотничьих приемах и уловках, о повадках дичи и народных суевериях. Произведение написано ярким, живым языком, и будет полезно и приятно не только любителям охоты...
Творчество Уильяма Сарояна хорошо известно в нашей стране. Его произведения не раз издавались на русском языке.В историю современной американской литературы Уильям Сароян (1908–1981) вошел как выдающийся мастер рассказа, соединивший в своей неподражаемой манере традиции А. Чехова и Шервуда Андерсона. Сароян не просто любит людей, он учит своих героев видеть за разнообразными человеческими недостатками светлое и доброе начало.
Повесть Израиля Меттера «Пятый угол» была написана в 1967 году, переводилась на основные европейские языки, но в СССР впервые без цензурных изъятий вышла только в годы перестройки. После этого она была удостоена итальянской премии «Гринцана Кавур». Повесть охватывает двадцать лет жизни главного героя — типичного советского еврея, загнанного сталинским режимом в «пятый угол».
В книгу, составленную Асаром Эппелем, вошли рассказы, посвященные жизни российских евреев. Среди авторов сборника Василий Аксенов, Сергей Довлатов, Людмила Петрушевская, Алексей Варламов, Сергей Юрский… Всех их — при большом разнообразии творческих методов — объединяет пристальное внимание к внутреннему миру человека, тонкое чувство стиля, талант рассказчика.
Впервые на русском языке выходит самый знаменитый роман ведущего израильского прозаика Меира Шалева. Эта книга о том поколении евреев, которое пришло из России в Палестину и превратило ее пески и болота в цветущую страну, Эрец-Исраэль. В мастерски выстроенном повествовании трагедия переплетена с иронией, русская любовь с горьким еврейским юмором, поэтический миф с грубой правдой тяжелого труда. История обитателей маленькой долины, отвоеванной у природы, вмещает огромный мир страсти и тоски, надежд и страданий, верности и боли.«Русский роман» — третье произведение Шалева, вышедшее в издательстве «Текст», после «Библии сегодня» (2000) и «В доме своем в пустыне…» (2005).
Роман «Свежо предание» — из разряда тех книг, которым пророчили публикацию лишь «через двести-триста лет». На этом параллели с «Жизнью и судьбой» Василия Гроссмана не заканчиваются: с разницей в год — тот же «Новый мир», тот же Твардовский, тот же сейф… Эпопея Гроссмана была напечатана за границей через 19 лет, в России — через 27. Роман И. Грековой увидел свет через 33 года (на родине — через 35 лет), к счастью, при жизни автора. В нем Елена Вентцель, русская женщина с немецкой фамилией, коснулась невозможного, для своего времени непроизносимого: сталинского антисемитизма.