Немой - [16]

— Ты и ты, — приказал двум власовцам, — отведите их… Ну, хотя бы к мостику.

Те на него смотрят спрашивающе:

— Что непонятно? Отпустите там. Чтобы ни звука. Одна нога там, другая здесь. Форштейн? Выполняйте!

И поднял глаза к небу, усмехнувшись гадко. Полина поняла, а Франц, похоже, испытывает облегчение, что он уже не в поле зрения немецких офицеров.

Францу даже интересно наблюдать ягдкоманду в действии, сколько раз читал с восторгом о смельчаках, которые, перенимая тактику партизан, проникают в самое гнездо их, а там, затаившись, дожидаются, как охотник зверя, ничего не подозревавшего врага. Но писали именно о немецких «охотничьих командах», эта же — вся почти из русских иностранцев.

Полина понимала, куда их и зачем ведут. Тот, что с винтовкой надел на ствол штык-кинжал, сталь хищно клацнула, у автоматчика, рыжебрового под каской, кинжал висит на поясе. Будут резать! — руки-ноги у Полины загудели, как будто они пустые, полые, продуваемые морозным зимним ветром. Ее на глазах у Франца резать, Франца на глазах у нее. Страх не только боли и не только ужас сам по себе, но и стыд.

Ее животный ужас будет видеть Франц, а она — его ужас. По этой короткой лесной дороге вчера шли к речке вьюнов ловить. Тут совсем рядом, сейчас, сейчас это случится!

— Ну, иди, иди! — подталкивает Полину штыком пожилой власовец, чем-то, какой-то внутренней злобой напомнивший ей Отто. Франца впереди ведет рыжий автоматчик. Как сообщить Францу, что их ведут убивать (если он еще не понял) и, главное, что стрелять, шуметь, когда партизаны рядом, нельзя. Если броситься в лес, им будет не до того, чтобы ловить, но надо обоим, вместе. «Отто» не зря нервничает, злится, чует, что может произойти. Полина уже побежала бы, будь что будет, но Франц, Франц…

— Так, значит, Пушкину царь говорит, — вдруг поворачивается рыжебровый автоматчик, обращаясь к «Отто» через голову Полины, — говорит: «Пушкин, не ты написал «Луку Мудищева?» А Пушкин, язви его душу…

— Вы не с Алтая, не алтаец? — перехватила его взгляд (показалось, добродушный, не угрожающий) Полина.

— Ну, алтаец, а что?

— У меня мама из-под Лениногорска.

— Гэ, я тоже из Рыдера. Это по-сталински: Лениногорск. А настоящее — Рыдер, англичане руду добывали. Так что ты хотела сказать?

— Ну, что мама моя с Алтая тоже. Она как и вы говорит.

— Гэ, слышь, Муха, — обратился к «Отто», — землячка моя.

— Иди, лысого этим обрадуй. Вот сейчас они там подойдут, да влепят тебе очередь в спину — побратаетесь. Я бы их всех! Чего это мы их так далеко провожаем?

Францу казалось, что самая угроза миновала. Тот же сказал: «отпустите». Офицеры ничего подозрительного не заметили. А разгадай они Франца! В 40-м немецкие матери по радио и в газетах кляли своих сыновей, которых сбили над Англией, и они не так что-то сказали про фюрера. А что сделали бы с его матерью, отцом, что их принудили бы делать, когда бы открылось, что его не выкрали партизаны, убив Отто (хотелось верить, что именно так подумали), а что это он убил товарища, немца убил, изменил самому святому.

Вот и знакомая речушка открылась, зловеще торчат вывернутые из желтого песка черные бревна, гнилые жерди, внизу густой ольшаник — вышли к мостику. Вот и корзина валяется, Францев кош, которым вьюнов отлавливал. Схватить за руку, закрыть глаза и, потащив его, прыгнуть прямо на кусты. Как будет, так и будет. Пусть стреляют, если решатся: они так страшно остановились напротив, эти двое, сами как бы растерялись, не знают, с чего начать. А Франц сияет голубыми благодарными глазами, считая, что его и Полину отпускают.

— Спасибо! — от полноты чувств произнес немой.

— Ах ты, сука! — взвыл «Отто» и штыком пырнул его сбоку. Коротко, но резко. Полина пронзительно закричала и полетела вниз. Она уже не видела, как «Отто», не выдергивая штыка, столкнул следом Франца. Тут же все вокруг как взорвалось — от близкой пальбы. Не слышала крика:

— Кончай их автоматом!

Строчил по ней, по ним рыжий алтаец или нет, Полина не знает. Оглушенная падением, вся исцарапанная, почти теряя сознание от боли в плече, Полина открыла глаза и увидела вдруг (или почудилось это) над собой седую морду собаки, внимательно смотрящей прямо в глаза ей. Странные уши у этой собаки: шалашиком, будто склеенные, как будто рог у нее на голове. Тут же исчезла как видение. Заставив себя подняться, Полина горячечно искала глазами Франца: она в какой-то миг успела увидеть прочертившее небо распластанное человеческое тело. Густой ольшаник примят, прижат к земле — там! Хватаясь за кусты бессильно-вялыми руками, погреблась в ту сторону, вдруг увидела — что это?! — красную паутину, оплетшую ветку олешины. Липкие тянущиеся нити крови ярко пылают в солнечных лучах. А на листьях она дегтярно-темная. (Это не была всего лишь игра света: на хинно-горьких ольховых листьях кровь почему-то делается черной — это уже мое наблюдение с войны.)

Наконец увидела тело Франца — комком. Ноги, руки, шея — как в узел завязаны. У самой живот подтянуло к похолодевшим позвонкам, когда, выдернув из брюк Франца рубаху, увидела синюшную рваную рану и, как ей показалось, белую полоску ребра. Руки ее тотчас окрасились в кровь, она смотрела в лицо, побелевшее, мертвое.