Немой - [15]

Когда Полина невольно протянула руку, чтобы помочь вороненку, он от испуга — где и силы, умение взялись — взлетел и сел на нижний сук сиротливо, в еловой засени стоявшей березы. Покачался, чтобы не упасть, укрепиться. И взялся отряхивать влагу родного гнезда, соскабливать детскую липучку с перьев, пропуская через клюв то одно, то другое крыло. Всем хорошо. А что людям плохо, так кто в этом повинен, если не они сами?

Поужинали картошкой и испеченными на раскаленной жести вьюнками (Франц уверял, что ничего вкуснее не ел, будет муттер своей рассказывать).

На этот раз спать укладывались молча, как бы боясь слов, они только мешают. Расстелили Францеву деревенскую свитку из домотканого сукна — это под низ будет, накрыться — плюшевая жакетка Полины. Все без слов и будто всегда вот так спали и ничего такого в этом нет.

— Холодно тебе?

— Немножко. Я вижу и тебе тоже холодно.

— Бедный вороненок. Из гнезда выпал.

— Интересно, какие теперь у моей мутти сны? Она любит их пересказывать, и мы обязаны слушать, как правительственную сводку. Обижается. Вернусь если, она мне их обязательно расскажет.

— Тебе же холодно. Накройся хорошенько. Спи, спи. Не дыши так! Слышишь, не дыши так!

Хотела отодвинуться, а он испуганно и виновато затих. Бедный вороненок! Протянула сама к нему в темноте руки, он прижался к ним горячими щеками, прижался к ней, как спрятался. Такой беспомощный; такой потерявшийся… Когда боль пронзила ее и, главное, испуг, что это уже произошло, случилось (подкрался, гад!), она отбросила его с силой, которой сама не ожидала!

— Зверь! Фашист! Фашист проклятый!

— Я же тебя люблю, Полина.

— Волк — кобылу! — и зарыдала.

Печка выгорела, погасла, в землянке неуютно, сыро, запах заброшенности и какой-то безысходности. За дырявым окошком хохочущий, издевающийся хор лягушек. Завернувшись в свой плюш, тихо всхлипывала Полина. Затихший, будто и нет его здесь, лежит Франц. Он, кажется, больше нее оглушен случившимся. Тихонько поднялся, раздул в печке огонек, подбросил дров. Под смолистое постреливание огня заснули.

Крик ворвался в распахнутую дверь:

— А ну выходи! Ферфлюхтер, мать вашу!

И прямо над головами — в окошко:

— Бросаю гранату! Язви твою душу: выходи!

Это мамино «язви» подействовало особенно парализующе.

— Ой, дяденька, не надо, мы деревенские!

Отстранив Франца, вышла, выбежала первая, предупреждая криком:

— Там брат, он немой, совсем немой!

Пятнистый какой-то человек (плащ-накидка и бритая голова — все него в пятнах) отшвырнул Полину:

— А мы сейчас посмотрим.

И Франца автоматом оттолкнул в сторону:

— А ну выпентюх! Кто еще там?

— Никого, паночек, только мы! — спешит ответить Полина.

— Проверь, — приказал пятнистый другому в таком же плаще, но у этого на голове немецкая каска.

— Ишь, бандитские морды! — недобрыми глазами рассматривает бритоголовый пойманных. — Хотите увидеть белорусскую птушку бусла? Покажем вам, сталинские бандиты!

И уже к своим, человек шесть их, железноголовых.

— Мало было Сталина этим бульбянникам, не натешились колхозами. Вы за что это воюете?

— Мы цивильные, дяденька, брат, он немоглый совсем, больной, — причитала Полина, а сама думала: не хуже бабки Адарки, она кормилась тем, что оплакивала покойников. Только бы Франц не вздумал помогать.

А пятнистоголовый все ищет, к кому прицепиться. Вот уже свой ему не угодил:

— Иванов, ты куда? В кусты все тянет? Ой, смотри! Может, как Волошин решил? Бегите, бегите, вас бандиты приласкают!

— Откуда ты взял? — огрызнулся власовец в очках (Полина уже понимает, кто это). — Человеку посц… нельзя?

Франц же о своем все думал, тревожился: на просеке сразу увидел немцев. Несколько офицеров в таких же плащ-накидках, но высокие фуражки на них, а не каски и не пилотки. И главное, смотрят так — они и остальные на них, — что сразу понимаешь: самые большие начальники — эти.

Франц изо всех сил старался не испугаться, не привлечь их внимания. Но все-таки это были первые немцы после Петухов, и сам он не мог не испытывать сложнейших чувств, где были не только тревога, страх, но и щемящая боль за себя, за свою вот так повернувшуюся судьбу.

— Warum grinst еr?[8] — спросил вдруг офицер. О ком это он?! Неужто о Франце? — смотрит на него. Ну вот. Ну вот, сейчас все и произойдет, случится! А если найдут медальон у Полины: немецкий, откуда?! — а если она не выдержит? Как умеют допросить человека, чтобы узнать все, — для Франца не секрет. Тут пришел страх уже не за себя — за Полину. Понял, как дорого ему это своенравное существо!..

Стоявший рядом с офицером, похоже, переводчик, спросил у бритоголового русского:

— Кто они?

— Немой, — охотно объяснил тот и для убедительности пальцем повертел у своего виска, — колхозники. Все они тут бандиты.

Вдруг забеспокоились все, по-немецки, по-русски прозвучало предупреждение: сойти с просеки в лес, впереди какие-то люди! Бежит по просеке человек, одетый по-деревенски, но по тому, как он бежит, а все ждут его, понятно, что это связной, разведчик. И действительно, добежал, запыхавшись, глубоко, с храпом, вдохнул-выдохнул и просипел:

— Идут! Там их целая группа.

И те, что оставались на просеке, все сдвинулись, углубились в чащу, затолкав туда и Франца с Полиной. Тут много их, власовцев, и, очевидно, немцев. Оказались рядышком с тем самым «Ивановым», или он придвинулся специально, вдруг как бы показал себе за спину: убегайте, пока не поздно! Но, кажется, поздно: тут уже и бритоголовый.