Немного удачи - [6]

Кто-то сказал:

– Как по мне, так любой зимний ребенок – это чудо. Моя сестра…

Но мама подняла Фрэнка, когда тот подошел к ней, обняла и осыпала поцелуями. Другой голос заметил:

– От весенней лихорадки появляются зимние детки.

А бабушка сказала:

– Неужели? Мне о таком никто не говорил.

И все опять засмеялись.

Это был великолепный праздник. Лица то наклонялись к нему, то отдалялись. Наверное, он никогда не видел столько улыбок. Улыбки – это хорошо. По-своему, на самом фундаментальном уровне, он понимал концепцию всеобщей любви. Фрэнк был здесь единственным ребенком. Других детей он никогда и не видел.

Теперь на диване разместились суровые люди с хриплыми голосами, как у папы. Один из них сказал:

– У Карла Лутца две коровы свалились в этот его овраг. Дыра в заборе, и две шортгорнские телочки пробрались туда, а никто и не заметил. Наверное, рухнули с обрыва.

Папа издал звук; потом кто-то другой издал звук. Люди качали головой, а не кивали. Фрэнк повернулся. Для этого ему пришлось опереться рукой о тот маленький столик, но у него получилось. Женщины были мягче и уделяли ему больше внимания. В тот момент, исходя из привычного опыта, Фрэнк решил, что на женщин просто гораздо приятнее смотреть, чем на мужчин. Он убрал руку со стола и поковылял в сторону женщин. Одной из них несколько секунд спустя пришлось поймать Фрэнка, потому что его тело двигалось быстрее, чем ноги, скованные тяжелыми неуклюжими башмаками. Он упал в ее объятия. Раньше он ее не встречал.

– Ужин! – крикнула бабушка, тогда все юбки и брюки выпрямились и зашевелились.

Мама наклонилась и подхватила Фрэнка, усадив его на согнутый локоть. Он был рад ее видеть и обнял рукой за шею.

У бабушки не было высокого стульчика, поэтому он сидел на коленях у папы, как бы зажатый между мамой и папой. Его подбородок едва возвышался над краем стола, и ему нравилось разглядывать красочную сверкающую посуду. Он знал, что это какая-то посуда, потому что на ней лежала еда, а когда он подкидывал вверх тарелку со своего подноса, мама всегда говорила:

– Фрэнки, не делай так! Не кидай посуду. Это очень плохо.

Однако, сидя у папы на коленях, он никак не мог дотянуться до посуды. Папа прижал его своей длинной рукой и не давал подобраться к столу. Мама вложила ему в руку зеленый боб. Пока он сжимал его, она поднесла к его губам ложку с чем-то. Фрэнк замялся, но открыл рот. Пюре. Он был достаточно голоден, чтобы съесть его.

– Пускай попробует свинину, – сказала бабушка. – Я весь день ее готовила. Может, ему понравится.

Мама использовала прибор – не ложку и не вилку, – который ему никогда не давали в руки, снова и снова надавливая им на свою тарелку. Потом она положила что-то себе на ложку и предложила ему. Пахло так приятно, что он открыл рот и проглотил.

– Прямо одним махом, – сказал папа, а Фрэнк открыл рот, чтобы ему дали еще. – А что там? – спросил папа.

– Как обычно. Немного лука и семян фенхеля. Совсем чуть-чуть. Готовила целую вечность.

– По правде говоря, ему почти все нравится, – сказала мама. – Недавно откусил кусочек печенки. Скривился, но проглотил.

– В нашей семье никогда не было привередливых едоков, – заметила бабушка. – Ты сама ела спаржу, когда тебе было восемь месяцев. Никогда не видела, чтобы ребенок вот так просто взял стебелек спаржи и скушал. Шинкованную капусту ела. Вареную. Да все.

– Это все немецкие корни, – прогремел низкий голос. – Ja[4], так и есть. Я сам в детстве больше всего любил квашеную капусту. Другие жить не могли без яблочного пирога, а я просил маму положить мне еще ложечку квашеной капусты.

– Ой, да ладно, – сказала бабушка, – а что еще тогда было есть? По мне, так капуста быстро надоедала.

Все это время мама давала ему самые разные угощения на кончике ложки, и он хорошо себя вел. Он узнал яблочное пюре, сладкий картофель и корочку хлеба. Съел еще свинины и зеленый боб. В воздухе гудели голоса, и он услышал много знакомых слов, значения которых не понимал: овес, кукуруза, свиньи, волы, ячмень, урожай, амбар, молотьба, хлев, снег, замерзать, – а также слова, смысл которых он знал: мокрый снег, холод, солнце, ложка, тетя, дядя, нет, хорошо, плохо, Фрэнк, еще, есть, спасибо. Он переводил взгляд с одного лица на другое, а потом бабушка сказала:

– Торт, – и это слово разлетелось по комнате.

– Только посмотрите на этот торт!

– Превосходный торт, Мэри!

– Мой любимый торт.

Со стола убрали всю посуду, и папа посадил Фрэнка прямо посередине, все это время придерживая его, и лица начали вместе шуметь. Это был неплохой шум – «С днем рождения тебя!» А потом мама снова посадила его к себе на колени и протянула ему что-то мягкое. Фрэнк попробовал и съел, но только потому, что хорошо кушал и хорошо себя вел и был ко всему готов. Мама отнесла его в темную комнату и дала молока, и – надо же – они оба заснули на кровати. Она обнимала его рукой, а он не выпускал изо рта ее сосок, потому что, хотя он был не особенно голоден, у него оставалось все меньше и меньше возможностей наслаждаться этим удовольствием.

1921

Сначала Розанна договорилась, что ее сестра, Элоиза, переедет к ним жить – это всем пойдет на пользу, поскольку неподалеку, всего в миле от их дома, есть школа получше. А в свободное время она сможет присматривать за Фрэнком, который носится по дому на скорости одной мили в минуту. Затем Розанна и миссис Фредерик, жившая дальше по дороге, решили разводить в старом курятнике цыплят, для начала штук тридцать. Прежде чем сказать Уолтеру хоть слово, Розанна вычистила курятник. Она с детства выращивала цыплят и скучала по ним, да и Элоиза к цыплятам привыкла, а с Уолтером они оба знали, хотя и никогда не говорили об этом, что если в нынешнем году он опять останется без прибыли, то с продажи яиц у них будут хоть какие-то деньги. Она знала, что Уолтер не в восторге от кур, – с ними хлопот не оберешься, вечно путаются под ногами, повсюду следы помета, – да и яйца он не особенно любил, поскольку всю жизнь на завтрак ел жареную яичницу: это было любимое кушанье отца, вот мать постоянно и готовила яйца. Так, куры. Потом можно начать разводить уток и индюшек. А Элоиза может спать в комнате Фрэнка, поскольку третью спальню занимал Рагнар. Элоизу это вполне устраивало: лучше уж заботиться об одном ребенке, чем о трех братьях. И все такие молчаливые – иной раз Гас, Курт и Джон за весь день слова не вымолвят. Элоиза совсем другая, вон уже раз в двадцатый спрашивает: