Немного солнца в холодной воде - [3]

– Ну как?

– Что как? – отозвался Жиль. Ему хотелось уйти, но он уже знал, что не уйдет, что он сам вынудил Жана начать расспросы и, хуже того: у него даже стало легче на душе.

– Ну как? Не клеятся дела?

– Не клеятся.

– Уже месяца два? Верно?

– Три месяца.

Жан определил срок наугад, просто хотел показать, что душевное состояние Жиля не осталось незамеченным и если он до сих. пор об этом не заговаривал, то лишь из деликатности. Но Жиль тотчас подумал: «Строит из себя проницательного человека, хитрюга, а сам на целый месяц ошибся…» Но вслух сказал:

– Да, уже три месяца мне скверно.

– Конкретные причины? – спросил Жан и резким движением поднес зажигалку к сигарете.

В эту минуту Жиль возненавидел его: «Хоть бы оставил этот тон полицейского чиновника, этакого многоопытного субъекта, которого не разжалобишь. Хоть бы не ломал комедию». Но вместе с тем ему хотелось выговориться – непреодолимая, теплая волна подхватила его и повлекла к откровенности.

– Причин – никаких.

– Вот это уже серьезнее, – бросил Жан.

– Ну, все зависит…– возразил Жиль.

Неприязненный его тон сразу вывел Жана из роли бесстрастного психиатра; он встал, обогнул стол и, положив руку на плечо Жиля, ласково забормотал: «Ну ничего, ничего, старик», и от этого у Жиля, к великому его ужасу, на глазах выступили слезы. Решительно он никуда не годится. Он протянул руку, взял со стола шариковую ручку и, нажимая на головку, принялся сосредоточенно выдвигать и убирать стержень.

– Что же у тебя не ладится, старик? – спросил Жан. – Может, ты болен?

– Нет, не болен. Просто мне ничего на свете не хочется, вот и все. Кажется, модная болезнь, да?

Он даже попытался ухмыльнуться. Но, в сущности, ему отнюдь не было легче оттого, что его душевное состояние оказалось. явлением распространенным и официально признанным во врачебном мире. Скорее, было даже обидно. Раз уж на то пошло, он предпочел бы считаться «редким случаем».

– Так вот, – с усилием заговорил он. – Мне больше вообще ничего не хочется. Не хочется работать, не хочется любить, не хочется двигаться – только бы лежать в постели целыми днями одному, укрывшись с головой одеялом. Я…

– А ты пробовал?

– Конечно. Хватало ненадолго. К девяти часам вечера меня уже тянуло покончить с собой. Простыни и подушки казались мне грязными, мой собственный запах – омерзительным, обычные мои сигареты – просто гадостью. Это, по-твоему, в порядке вещей?

Жан буркнул что-то невнятное: эти подробности, указывавшие на психический надлом, коробили его больше, чем любые непристойные подробности, и он в последний раз попытался найти логическое объяснение.

– А как с Элоизой?

– Что с Элоизой? Терпит меня. Как тебе известно, нам с ней, в общем-то, не о чем разговаривать. Но она меня действительно любит. А я, знаешь ли, выдохся. И не только с ней, а вообще. Ну, почти что. Если даже что-то и получается, мне скучно. Так что…

– Ну, это не страшно. Наладится.

И Жан попробовал было засмеяться, свести все дело к уязвленному самолюбию ослабевшего петушка.

– Тебе надо посоветоваться с хорошим врачом, попринимать витамины, подышать чистым воздухом – и через две недели опять начнешь за курочками гоняться.

Жиль вскинул на него глаза. Он даже зашелся от злости.

– Да не своди ты все к этому. Мне на это наплевать, пони-маешь? Наплевать! Мне ничего не хочется, понимаешь? Не только женщин. Мне жить не хочется. Существуют для таких случаев витамины?

Наступило молчание.

– Выпьешь виски? – спросил Жан.

Открыв ящик стола, он извлек бутылку шотландского виски и протянул ее Жилю; тот машинально отпил глоток и, вздрогнув, замотал головой.

– Мне теперь и спиртное не помогает. Разве что надраться до полусмерти и заснуть. Алкоголь меня больше не возбуждает. И уж, во всяком случае, не в нем же искать выход, верно?

Жан взял у него бутылку и отпил большой глоток.

– Пойдем, – сказал он. – Пошатаемся немного. Они вышли. Париж был восхитителен до слез в горле своей ранней весенней голубизной. И улицы были все те же, прежние, и те же были на них бистро, тот же ресторан «Шлюп», куда они обычно ходили всей братией отмечать какое-нибудь событие, и тот же бар, куда Жиль бегал тайком звонить по телефону Марии в те времена, когда любил ее. Боже мой, вспомнить только, как его тогда трясло в душной телефонной будке и как он читал и перечитывал, не понимая, надписи на стенке, а телефон все звонил и звонил, и никто не брал трубку! Как он мучился, как старался напускать на себя развязность, когда, положив трубку, заказывал хозяйке стаканчик у стойки, выпивал его залпом, как щемило у него сердце, щемило от тоски, от бешенства, но он жил тогда! И хотя он был порабощен в ту страшную пору, хотя его топтали ногами, это была почти завидная участь по сравнению с теперешним его прозябанием'. Пусть его ранили, но, по крайней мере, хоть ясно было, в чем причина этой боли.

– А что, если поехать куда-нибудь? – сказал Жан. – Взять недели на две командировку для репортажа.

– Неохота,-ответил Жиль.-Как подумаю о самолетах, о расписаниях, о незнакомых гостиницах, о людях, у которых надо брать интервью… Нет, я не в силах… Да еще с чемоданом возиться… Ох, нет!