Немного пожить - [9]

— Что не должно мешать чтению с чувством. Постарайся сделать невесту ослепительной, дитя мое. Представь, что ты сама выходишь замуж с ананасом на голове.

Эйфория просит пояснить, о какой невесте речь и явилась ли она уже.

— Невеста — это я, — отвечает Принцесса. — Поэтому — да, уже явилась. Причем неоднократно.

— Вы были, должно быть, красивой невестой, — говорит Эйфория.

— Меня называли невероятной. Не мне это подтверждать или опровергать. Но могу тебе сказать, что второй мой жених лишился чувств, увидев, как я шествую к нему в подвенечном платье и диадеме. Его откачивали полчаса. Мне пришлось произносить за него клятву вечной верности. Вот только не скажу, который это был — второй или третий.

— Как насчет первого, мэм?

— Он был убит, но не мной, а итальянцами, если меня не подводит память. Для него было бы лучше, если бы я их опередила. Но никогда ведь не знаешь таких вещей заранее. К четвертому и пятому замужествам я уже не видела смысла стараться. Все равно их было не спасти от обморока.

Она заговорщически косится на Эйфорию. Женщина всегда поймет женщину. Она хочет, чтобы девушка смекнула: обмороки были вызваны не зрелищем невесты в подвенечном наряде, а предвкушением того, какой она предстанет, оставшись без него.

В ответном взгляде Эйфории сообщничества нет. Молдавская потаскуха поняла бы меня лучше, думает Принцесса.

— Сколько раз вы побывали невестой, миссис Берил? — интересуется Эйфория.

Принцессе не хочется признаваться, что она забыла. Она приподнимает сначала левую руку, потом правую.

— Больше, чем пальцев на руках.

Еще ей нравится просить Эйфорию читать почти полностью стершиеся надписи на надгробиях; потом, когда таращащая глаза Эйфория ничего не находит, она подсказывает ей, что там было.

— Здесь покоится тело Абигейл Миллз, — сочиняет она, — женщины, все отдавшей мужчине, который не заслуживал ничего, а теперь наслаждающейся вечной жизнью, покуда его плоть истлевает, пожираемая червями, в отличие от его совести, которую никогда не мучили.

— Как мне нравятся ваши описания, миссис Берил! — говорит Эйфория. — Но как вам удается увидеть эти слова, не надев очков?

— Они сами ко мне приходят, — отвечает Принцесса. — Я чувствую их кончиками пальцев. На-ка, пощупай вместе со мной!

Она берет указательный палец Эйфории и водит им по самому гладкому из нерухнувших надгробий.

— В память об Элизабет Старридж — чувствуешь? — жене, матери, благотворительнице и директоре школы, спустя годы верной, но неблагодарной службы на благо ее общины спутавшейся с дьяволом и низвергшейся в ад с улыбкой на лице.

Эйфория вырывает у нее руку.

— Удивительно, что такая женщина похоронена на христианском кладбище, — говорит она сердито.

— Подозреваю, что было не так. Должно быть, сам дьявол приволок ее сюда под покровом ночи. Можем наведаться сюда после полуночи и проверить, не навещает ли он ее. Может, даже цветочки ей приносит.

Потом Эйфория спросит мнение Насти об этих россказнях.

— Вздор! — отмахнется Настя. — Миссис Берил водит тебя за нос.

— Зачем?

— Думает, что ты невежественная уроженка колонии и веришь в черную магию. Мой тебе совет, поищи другую работу.

Принцесса отдыхает на скамейке напротив пустой детской площадки. Почему-то ее успокаивает картина неиспользуемых канатов и мостиков.

— Здесь так тихо, — говорит она Эйфории.

Та собирается что-то ответить, но Принцесса касается ее руки. Тихо, не будем нарушать тишину.

На соседней скамейке сидит пожилой мужчина в меховой шапке. Он так низко наклонился вперед, что почти зажал коленями голову. Не похоже, чтобы он молился или рыдал. Скорее, он вдыхает заветные запахи земли. Вынюхивает мертвецов. Видно, что он тоже наслаждается тишиной парка, деревья которого заглушают уличный шум, а тут еще редкий случай — ни одного самолета в небе!

К его ноге подбегает белка, принявшая его позу за желание пообщаться или предложить ей что-нибудь съедобное. Мужчина беззлобно прогоняет ее движением ноги. У тебя свой мир — так толкует это его движение Принцесса, — а у меня свой. Его мировосприятие созвучно ее. Парки — это чудесно, особенно для общения с духами давно ушедших, но у тех, кто здесь задержался, ощущается перебор межвидового общения.

— Чем еще вы занимались в парке, кроме разговоров про дьявола? — спрашивает Настя у вернувшейся Эйфории.

Та за невозможностью вспомнить что-то еще упоминает белок.

— Ну, так это крысы, — говорит Настя.

5

В некий стародавний период человеческой истории совершилось, как утверждают антропологи, страшное преступление. Брат до смерти забил брата. Мы бросили садоводство ради охоты. Мы съели бога. Мы прогнали козла в пустыню. Мы убили отца своего.

А Шими Кармелли примерил мамино нижнее белье.

Ему было одиннадцать лет. Примерно тот возраст, когда гомо сапиенс познал радость убийства.

Одно из величайших изначальных прегрешений человечества — неважно, как оно называется, религия или мораль, — привело к неврозу. Мы утратили беспечность. Мы познакомились с виной и стыдом. Из нас вышло вон веселье.

Это то самое, что стряслось с Шими.

Он залез в короткие мамины панталоны — и ухнул в ад.

Ад бывает разный. Мужской ад — это океан огня, где вечно болтаются вниз головой братоубийцы и пожиратели бога. Мальчишеский ад — это Пещера Неизгладимых Унижений, где писающиеся в постель и балующиеся онанизмом сжимают руками грешные головы, а ухмыляющиеся черти в колпаках с колокольчиками без устали изрыгают насмешки. Му́ка против му́ки — выбор невелик. Шими провалился в мальчишеский ад.