Немного пожить - [77]

его счастливым? Он даже мог сказать это и почти что сказал — почти, но не вполне.

А сказал он вот что:

— Да, и оно тоже. Но не знаю, поверите ли вы мне, если я скажу о метафизическом счастье. О зачислении в порядок вещей. Ты не аберрация, Шими. Ты делал то и это потому, что так принято среди людей. Потому что это ожидаемо. При всех своих ошибках ты принадлежишь к людской породе. А не так, что сегодня ты здесь, а завтра тебя нет…

— Нет, конечно, вы не такой.

— Смейтесь, сколько хотите, но вы ведь знаете, что я имею в виду. Я ищу великого уверения: «Ты не та устрица, Шими».

— Вы заставляете меня пожалеть, что я ее вышила.

— Не говорите так. Вам не идет о чем-либо жалеть. Сожаления должны были бы звучать с другой стороны: от Бога, Природы — называйте, как хотите. Жаль, что мы создали тебя таким. Это то, чего мне недостает, — извинений свыше. По меньшей мере понимающего жеста. Пары протянувшихся из облаков рук, держащих мою голову.

— Голову? Вы хотели сказать, вашу руку?

— Нет, голову.

— Почему голову?

— Не знаю. Чтобы из нее ничего больше не выпадало. Мне нужна уверенность, что все на месте.

— Вот, значит, в чем причина всех ваших горстей, — в выпадении? Я склонялась к мысли, что вам хотелось бы, чтобы в конце все это из вас вытрясли.

— Нет, я хочу оставаться целостным, полным себя, слышать внутри себя музыку. Скажем, Шумана в исполнении Горовица.

— Если вам будут держать голову, то вы не услышите никакой приятной музыки.

— Она будет звучать у меня в душе.

В ее взгляде на него была тоска. Ей было грустно за него, грустно за себя. Не хотелось ли ей услышать, что ему понравилось бы, если бы при его окончательном уходе звучал ее голос? Не Музыка Сфер, а Ее Музыка?

Он был почти готов это сказать.

— Вы бы находились в объятиях Вселенной?

Он был почти готов ответить: нет, у вас в объятиях, но он повторил то, что уже говорил:

— Пусть бы мою голову держали руки Вселенной.

Она знала об ограничениях. Со Вселенной не посоревнуешься. Но она все равно взяла ответственность за него на себя.

— Раз так, моя задача облегчается, — сказала она.

Он сказал, что готов вернуться к себе, перейдя через улицу, но она заверила его, что это необязательно. Здесь / там, жизнь / смерть — та же разница.

2

— Они разобрались в вашей подноготной, — сообщает она Шими.

— Кто?

— Не воображайте, что Ми-5. Мои мальчики.

— Что же они выяснили?

— Они раскопали ваши русские связи. Они знают, что вы шпион.

— А известно им, что я играю на балалайке и женат на дочери Солженицына?

— Говорю вам, они знают все.

— Держу пари, они не знают, что я почти всю жизнь составлял пазлы в подвале на Севен-Систерс-роуд, рядом с пабом, где пили теплое пиво Троцкий и Ленин, за чтением «Детей воды» Чарльза Кингсли.

— Кто читал «Детей воды», Троцкий с Лениным?

— Я!

— Что еще причудливее! «Дети воды» и вы? Вы становитесь час от часу интереснее. Почему вы не рассказывали мне этого раньше?

— Хочется подольше не расставаться со своими секретами.

— Да, уж, этот вы берегли! Я знаю, где вы родились и выросли, знаю, где ходили в школу, мне знакомы ящики в шкафу вашей матери снаружи и изнутри, знакомо бомбоубежище, где вы учились обижаться на брата, ваш китайский ресторан, ваша ванная, ваши знакомые-вдовы, но «Дети воды»?.. С какой стати? Вас рожали в воде?

— В каком-то смысле да. Стояло удушливо жаркое лето. Моя мать, производя меня на свет, была вся в поту. Тарантул, надо полагать, искал воду.

— Какой еще тарантул?

— Тот, что пробежал по моей ножке. Это мой любимый рассказ.

— Значит, это ложь.

— Дайте определение лжи… Раз я помню тарантула, значит, он был.

— В следующий раз вы скажете, что он, убегая, утащил послед.

— Так оно и было.

— Значит, вы сидели в подвале, складывали пазлы и читали «Детей воды»? У вас талант к патетике.

— Как и у Чарльза Кингсли. Я обожал эту книгу. У меня была к ней сердечная привязанность: книга была мамина. Она читала ее мне вслух, мы вместе разглядывали иллюстрации. На них маленький викторианский трубочист плавал в компании взрослых фей. Они брали его на руки и ласково смывали с него сажу. Ну, что тут еще скажешь?

Она ничего не говорит.

Зато она думает. Уж не эта ли роль отведена ей в порченой жизни Шими Кармелли? Может, она — одна из фей, вооруженная бруском мыла?

— Я очень рада, — сообщила Эйфория, входя с чашкой горячего шоколада, — что мистер Шими поправляется.

Взгляд Принцессы, обращенный на мистера Шими, был долог и выразителен.

— Я говорила вам не поощрять фамильярность со стороны слуг.

Эйфория пятится назад.

— Я хочу, чтобы, общаясь со мной, они не напрягались, только и всего.

— Почему бы им при общении с вами не напрягаться? Со мной они напрягаются. Вы, надеюсь, не замышляете ленинского потрясения домашних устоев по той причине, что вы обожали с ним на пару «Детей воды»?

— Мне не нравится обращение «мистер Кармелли», «мистером Кармелли» был мой отец.

— Я возражаю не против обращения, я — противница фамильярности.

Боясь, что вина на ней, Эйфория сказала:

— Простите, миссис Берил.

— В будущем высказывайте ваши соображения о здоровье мистера Кармелли прямо мне. И прекратите болтать с моими сыновьями.

— С вашими сыновьями болтаю не я, миссис Берил.