Немецкая трагедия - [56]

— Да, да, понимаю… Я сделаю, не беспокойся, все сделаю.

Соня ездила по городу, по нескольку раз заходила в один и тот же дом, чтобы записка Карла, упаси бог, не попала в ненадежные руки. Еще настойчивее, чем до сих пор, добивалась свидания с Розой, потому что об этом просил Карл.

Больной Либкнехт, попав в Берлин, еще теснее сплотил всех, кого можно было сплотить. В часы посещений к нему обязательно кто-нибудь приходил.

Вот открылась дверь в палату. Представительный, с красивой, холеной бородой Франц Меринг еще издали улыбнулся и, направляясь к нему, помахал рукой.

То, что говорилось затем возле койки Либкнехта, носило секретный характер и до соседей не доходило.

— Как дела? — спросил Меринг. — Выглядишь ты гораздо лучше.

— Работать надо было бы, а не валяться здесь.

— Уж так ты соскучился по двинским болотам?

— По работе сильно соскучился.

Разговор стал еще тише: скорее по движению губ можно было понять друг друга.

Роза, оказывается, развернула энергичную деятельность и наладила связь с друзьями на воле. Она настаивает на скорейшем объединении всех левых сил.

Карл обрадовался:

— Мы с нею не сговаривались, а думаем одинаково! Это очень важно. Значит, сама жизнь подсказала.

Он сообщил о своем письме штутгартским товарищам, в котором высказал мысль, что настала нора переходить к массовым выступлениям.

— Действия нужны энергичные, широкого плана: надо настойчиво подтачивать механизм райха.

Меринг кивал, соглашался, добавлял что-то от себя. Появился врач. При виде осанистого посетителя у постели Либкнехта он подошел.

— Как самочувствие? — И прикоснулся к руке больного. — Понемногу дело идет на лад?

Посетитель профессорского вида спросил:

— И вы намерены его вскорости выписать?

— Но отчего же вскорости? — Врач даже брови вскинул. — Наоборот, придется его задержать. А после госпиталя хорошо бы подумать о курорте для него. Больной отказывается. Может, вы на него повлияете?

— Согласитесь сами, — с живостью вставил Либкнехт. — Человек объявил себя убежденным противником войны, борется против нее всеми средствами, а сам появляется на курорте!

— Болезнь ваша не имеет отношения к вашим взглядам, — возразил врач.

Из другого конца палаты донесся раздраженный голос:

— А позволительно ли, хотел бы я знать, высказывать пацифистские взгляды в военном госпитале?

— Очень просил бы, господин майор, не затевать в палате дискуссий, это всех нервирует.

Больной, подавший голос, считал себя ущемленный в своих офицерских чувствах и привилегиях: мало того, что сюда поместили солдата, сославшись на то, что on депутат рейхстага, так он еще позволяет себе высказывать противозаконные мысли. Причем не стесняется я не таится. Правда, сам не вступает в споры, по и не уклоняется, если с ним заговаривают. Как человек Либкнехт внушал скорее расположение своей скромностью и простотой. Но взгляды его представляли, конечно, опасность.

Врач удалился, Меринг вплотную придвинулся к койке и продолжил свой тихий разговор.

Сама эта таинственность раздражала майора, лежавшего в другом углу палаты. Особенно беспокоили его посетители простого звания. И откуда они только появлялись! По тому, как они старательно вытирали ноги о коврик, лежавший у двери, майор чувствовал в них людей самого невысокого положения. А Либкнехт беседовал с ними, как с добрыми друзьями, запросто, и смеялся, и тоже переходил на шепот, и расспрашивал о других друзьях.

С появлением в палате Либкнехта майор оказался со всех сторон окружен людьми совершенно чуждыми, из иного мира. Он подумывал было, не попроситься ли ему в другую палату, чтобы не раздражаться постоянно. Но что-то удерживало его — возможно, мысли, которые возбуждали эти люди. Они были независимы, у них была особая воля к жизни, и они, кажется, считали себя нисколько не ниже тех, кто, в силу законов истории, поставлен над ними, правит ими, обязан держать их в подчинении.

Особенно вывел его из себя некий Крейпц из Штутгарта, который приехал сюда чуть не со специальным поручением от товарищей навестить Либкнехта. Этот был и вовсе увалень, нескладный, тяжеловесный, с огромными ручищами. Он ввалился в палату и бесцеремонно оглядел больных. Только когда взгляд его остановился на Либкнехте, лицо оживилось.

Он притащил с собой две тяжелые корзины со снедью. Либкнехт стал всячески отказываться и протестовать:

— Что вы еще вздумали… Какие там приношения, когда все сидят без еды!

Крейнц обращался с ним, как с ребенком, которого надо побаловать.

— Специально для вас. Со строгим наказом, чтобы съели все до последней крошки. Теперь вы наша надежда и гордость, и мы должны о вас заботиться.

Он ужасно басил, и ему трудно было переходить на шепот. Даже в его шепоте можно было разобрать половину слов.

Майор лежал весь напряженный, и, чем дольше затягивался визит, тем больше охватывала его враждебность. Пока возле Либкнехта сидел тот, профессорского вида, визитера еще можно было терпеть. Но тут тяжелый мужлан, не иначе как молотобоец, вел разговор на равных с человеком образованным. В этом была какая-то аномалия, нарушение тех основ неравенства, на которых только и зиждется социальный порядок.