Книга первая. «Да» и «нет» Либкнехта
I
Город бурлил, демонстрации сменяли одна другую, вызывая горячее одобрение толпы. Дамы в шляпках с разноцветными лентами, мужчины в панамах и котелках, разносчики, продавцы, официанты, содержатели ресторанов, кафе толпились на тротуарах, с энтузиазмом приветствуя колонны буршей, чиновников, гимназистов, подразделения солдат и конницу. Твердая выправка, четкий шаг воодушевляли немцев: они выражали единство и силу их родины.
Дух единства старались подчеркнуть решительно все. То, что еще вчера разделяло сословия, отодвинулось назад. Ведь сам кайзер провозгласил, что для него нет больше враждующих партий, а есть патриоты, готовые пожертвовать собой во имя Германии.
Красивая статная женщина в светлом жакете и широкополой соломенной шляпе вместе с сыном, молодым человеком, с трудом пробиралась в густой толпе. Фанатичные выкрики, цоканье лошадиных подков, возгласы «Hoch!»[1] — все звучало чуждо и отзывалось в ее сердце пустотой.
Что произошло с этими недавно еще благодушными людьми? Еще на прошлой неделе соседи по столу в пансионе обращались к ней за поддержкой: «Ведь все уляжется, правда? Ваша страна не ищет же столкновения с нами? Мы мирный народ и больше всего жаждем покоя!» Даже военные, срочно отзываемые в свои части, прощались с благовоспитанной русской дамой дружески, уверяя, что все в конце концов обойдется.
И вот случилось невообразимое: за каких-нибудь пять-шесть дней узы общности оборвались. На курорте Кольгруб, где жила русская с сыном, она почувствовала себя совершенно чужой и, прервав лечение, решила уехать немедленно.
На станции царила растерянность, близкая к панике.
В Мюнхене, куда добрались с трудом и где надо было пересесть на берлинский поезд, был форменный ад. Толпа скопилась огромная, эшелоны с солдатами отправлялись один за другим, а будет ли пассажирский состав, никто не мог сказать.
Носильщик, которому русская отдала свои вещи, пропал. В добавление ко всему она вспомнила, что в чемодане у нее документы и деньги.
Наконец поздно вечером прибыл берлинский поезд, и все ринулись в вагоны. Ее и сына буквально втолкнули внутрь. Но как было уезжать без вещей и без денег?
К счастью, в последнюю минуту носильщик сумел разыскать их: чемоданы он запихнул через окно и на лету поймал деньги.
Германия, объявившая войну России, как будто помешалась: в течение нескольких дней она превратилась в страну, полную мнительности и фанатизма.
…Толпа на берлинских улицах неистовствовала и выкрикивала верноподданнические лозунги.
Зрелище внезапного перерождения вызывало недоумение. Тем более, что в демонстрациях участвовали и рабочие, а русская считала, что они находятся под сильным влиянием социал-демократической партии.
Впрочем, два года назад она сама писала о пагубном оппортунизме, которым заражена германская социал-демократия. Так не в нем ли скрывалась причина?
О том, чтобы достать извозчика, не приходилось думать: даже на проезжей части улиц люди стояли плотными группами.
— Ты не очень устал, Миша? — спросила у сына русская. — Придется идти до Грюневальда пешком.
— Ну, конечно, дойдем.
— Авось хозяйка пансиона примет нас, как принимала прежде. Она дама благоразумная и вряд ли тоже стала жертвой психоза.
Уже несколько раз до них донеслось зловещее слово «шпионы». Оповещения предостерегали жителей: агенты врага, проникшие в город, взрывают мосты, бесчинствуют, поджигают склады…
Как бы в подтверждение этого они услышали отчаянный крик впереди. Толпа мгновенно устремилась туда.
— Что там случилось? — на отличном немецком языке спросила женщина.
Долговязая немка, прикованная к происходящему, даже не обернулась.
— Провокаторов ловят, фрау; с самого утра вылавливают.
— Господи, все помешались! Какие там еще провокаторы?!
Услышав это, немка посмотрела на нее из-под тяжелых, в мелких складках, век.
— Вы, фрау, с неба, что ли, свалились? На нас же напали казаки!
Ее ошалело подозрительный взгляд упал на Мишу, и мать потянула сына за собой.
День был томительно жаркий. Небо с молочной пленкой на синеве было обычное, городское, застланное фабричным дымом и пылью.
Пока добрались до Грюневальда, мать и сын устали порядком. В этом благонамеренном районе вблизи Бисмаркплац царила сравнительная тишина. Аллеи каштанов словно загораживали улицы от испарений шовинизма, окутавших весь Берлин.
Подошли к двухэтажному, в зелени, дому, где прежде они встречали чисто немецкое, заботливое гостеприимство. Не успела появиться хозяйка, как сразу взволнованно заговорила:
— Ах, что у нас происходит, госпожа Коллонтай, если бы вы только знали! Это какой-то кошмар! Все в страхе, все ожидают худшего!
— Но что случилось? Объясните, прошу вас!
— Мой пансион, вы ведь знаете, был широко открыт для всех. Но стоит представить себе, что в Берлин входят казаки и начинают расправу…
— Милая госпожа Шнабель, какой сумасшедший напугал вас?
— Ну да, к казакам и к их царю вы относитесь, как и мы. Но само слово «русский» стало страшить, приводит всех в ужас.
— Нет, это не ваши слова, вы повторяете чье-то чужое.
— Может быть, может быть… — согласилась, вздохнув, хозяйка. — Но что поделаешь, у всех на устах одно и то же.
