11 сентября 1893 г. несколько тысяч американцев, собравшихся в Большом зале Института искусств на Мичиган-авеню, в Чикаго, становятся свидетелями необычного зрелища. В 10 часов утра специально изготовленный огромный колокол — Либерти белл — извещает о начале первого в истории Всемирного конгресса религий. Десять ударов колокола символизируют десять крупнейших вероучений, представители которых приехали на конгресс: индуизм, буддизм, даосизм, конфуцианство, синтоизм, зороастризм, иудаизм, ислам, католицизм и протестантизм. Отзвучал последний удар колокола. Неподвижная, замершая в напряженном ожидании толпа молча следит за процессией, направляющейся к устроенному посреди Большого зала помосту. И процессия — идущие парами делегаты конгресса, и сам помост выглядят весьма экзотически: традиционные одеяния делегатов исчерпывают чуть ли не все разнообразие красок цветовой гаммы, помост же являет собой необычное смешение религиозных символов и изображений: здесь непринужденно соседствуют статуэтки божеств индуистского пантеона, буддийских бодхисаттв и христианских святых. Впечатление несколько портит занимающий центральную часть помоста гигантский, на редкость безвкусный трон кардинала Гиббона — Человека, которому поручено открыть конгресс и который — вместе с предназначенным ему троном — должен, по замыслу устроителей конгресса, символизировать особое, центральное и во всех отношениях преимущественное, место христианства в созвездии религий мира…
Делегаты занимают свои места. Внимание многих в зале привлекает молодой индиец, сидящий в кресле № 31 в президиуме. Правда, в отличие от других участников конгресса, этот делегат, зарегистрировавшийся под именем Свами[1] Вивекананда, не представляет никакой организации, не имеет официальных полномочий п практически никому не известен. Но очень уж импозантен облик незнакомца — пурпурное одеяние, желтый тюрбан, смуглое, чрезвычайно выразительное лицо, сияющие глаза, царственная осанка. Видевшие его в те времена вспоминают: «Он был прекрасен, как статуи богов, созданные в период классики…» (47, 570)[2].
Уже на утреннем заседании председательствущий несколько раз посылает Вивекананде записки с предложением предоставить ему слово. Но последний все откладывает свое выступление. Решиться и в самом деле было нелегко: Вивекананде никогда еще не приходилось выступать перед столь большой аудиторией и в столь торжественной обстановке. К тому же — и это всегда будет характерной особенностью сотен его выступлений, лекций и докладов в разных странах мира — у Вивекананды в отличие от других делегатов не было заранее подготовленного текста речи. Он был глубоко убежден в том, что духовный контакт с аудиторией лучше всего устанавливается именно посредством импровизации, когда речь возникает спонтанно и выражает нынешнее, а не появившееся когда-то в прошлом, хотя бы и не очень отдаленном, состояние мыслей и чувств говорящего. Только когда первый день работы конгресса подошел к концу, Вивекананда выходит, наконец, на трибуну. Первые же его слова: «Мои братья и сестры — американцы!» — тонут в грохоте аплодисментов. В течение нескольких минут все присутствующие в зале стоя приветствуют молодого индийца и председательствующему с трудом удается восстановить тишину… Яркое и эмоциональное выступление Вивекананды становится сенсацией. Через несколько дней газетчики сделают его имя известным всей стране. Правда, они порой безбожно перевирают это имя (Вивеканонда, Вивекаунда), правда, они помещают в своих статьях самые фантастические сведения о человеке, носящем его (Вивекананду называют «раджей», «буддистским жрецом», «теософом» — последнее приводит к скандалу ввиду весьма прохладного и скептического отношения Вивекананды к теософии), но все они единодушны в том, что молодой индиец — самая выдающаяся фигура среди участников конгресса. «Нью-Йорк критик» именует его «оратором божьей милостью», «Пресс оф Америка», стремясь подчеркнуть свое восхищение его эрудицией, неизменно называет его «профессором», но самый примечательный отзыв о нем помещает «Нью-Йорк геральд»: «Услышав Вивекананду, мы поняли, как глупо с нашей стороны посылать миссионеров к нации, отличающейся такой ученостью» (61, 2, 305). Правда, вскоре к этим восторгам примешивается и некоторая доля ошеломленности. В самом деле, не слишком обычно услышать на религиозном конгрессе человека, который заявляет, что злейшими врагами человечества являются не столько атеизм и свободомыслие, сколько предрассудки и лицемерие, или что «предлагать религию голодным — оскорбление» (8, 1, 13)…
Как бы то ни было, пока газетчики ломают головы, пытаясь выяснить прошлое загадочного индийца и осмыслить его порой столь неожиданные высказывания, у Вивекананды возникают свои проблемы. Его все больше тяготит окружающая обстановка, в которой он видит поразительное сочетание внешнего комфорта с внутренним бездушием, все чаще среди шума и блеска большого города вспоминаются скромные будни в индийских деревнях. Но больше всего, как он признается впоследствии (см. 73, 102) одной из своих учениц — сестре Ниведите (Маргарет Нобль), его мучит в это время следующее обстоятельство. Вивекананда — лишь одно из временно принятых имен молодого индийского саньяси
