Неловкий вечер - [48]

– А то мама и папа заметят, что вы крадете банки, – говорит он. Ханна не возражает. Она выглядит какой-то другой. В ее взгляде скользит почти облегчение, а мы ведь когда-то договорились, что будем вечно нести груз, чтобы снять его с отца и матери. Я сердито смотрю на нее. «Мама и папа тебя не любят». Слова вырываются, прежде чем я это осознаю. Она высовывает язык. Но я вижу, как облегчение постепенно исчезает из ее глаз, а зрачки становятся меньше. Я быстро кладу руки ей на плечи и говорю, что это шутка. Мы все хотим родительской любви.

– Нам придется приносить все больше и больше жертв, – говорит Оббе. Он садится за свой компьютер, тот с жужжанием включается. Не знаю, какую жертву мы только что принесли, но не осмеливаюсь задавать никаких вопросов, страшась очередной миссии. Ханна садится на раскладной стул рядом с ним. Они оба делают вид, что ничего не случилось, а может, так оно и есть, и я волнуюсь зря, как каждый день беспокоюсь о приходе ночи: все идет своим чередом, как бы я ни боялась темноты, и в конце концов снова становится светло, как сейчас. Пусть свет от экрана искусственный, но темнота в значительной степени исчезла. Я подбираю забытый язычок от банки колы и кладу в карман пальто, к усам и осколкам моей копилки. Мы должны быть осторожны с Ханной: она может выдать нас на каждом шагу, ведь звон язычков от колы, вероятно, будет слышен у нее в теле. Так иногда случается – они отламываются, когда пьешь, и падают внутрь банки, и при каждом глотке слышен звон. Я смотрю на спины брата и сестры. Замечаю, что трепетания крыльев бабочек о пластиковые крышки баночек из-под творога больше не слышно. Мне приходит в голову изречение из Матфея: «Если твой брат провинится перед тобой, ступай к нему и упрекни его с глазу на глаз. Если он тебя послушается, ты вернул себе брата». Нам с Оббе нужно поговорить с глазу на глаз. И хотя мы никогда не остаемся вдвоем, я должна убедиться, что уши Ханны заткнуты на некоторое время.

После обеда я выхожу на улицу, переступаю через красные ленты перед коровником и держу руку, как бумажную маску, у губ, когда вхожу в коровник. Поскольку двери или окошки в стойлах нельзя открывать, в коровнике стоит запах тяжелого аммиака, смешанный с запахом силосной травы. Я провожу скребком для навоза позади коров и перемещаю жидкое дерьмо в центр, оно падает между решеток. Я слышу звук его падения. Нужно держать скребок под углом к телу, иначе он застрянет между прутьями решетки. Время от времени я толкаю копыта коров, чтобы они подвинулись. Иногда приходится быть грубой, иначе они не оглядываются. Я прохожу за стойлами недойных коров, которые стоят и дружелюбно жуют, как будто им все равно, что это их последний ужин. Я останавливаюсь около Беатрикс, черной коровы с белой головой и коричневыми пятнами вокруг глаз – у всех коров голубые глаза из-за дополнительного слоя, который отражает свет, – она облизывает мне руку. Зимой я делаю то же самое с телятами: разрешаю им посасывать замерзшие пальцы, пока телята не всосут их до вакуума, как печаль в моей груди. Каждый раз, когда я слышу сосущий звук, то вспоминаю историю Оббе, который рассказал, что сын Янссена положил корове в рот не руку, а кое-что другое. Это была одна из тех историй, что расходятся по деревне раз в месяц, словно вонь от навоза, и лучше отворачивать от них нос.

Я позволяю корове некоторое время полизать мне руку. Сперва нужно завоевать их доверие и только потом безжалостно нанести удар, этому научил меня Оббе. Так он, должно быть, и собрал свою коллекцию бабочек. Я освобождаю руку и скольжу ею по спине коровы от головы к месту между тазобедренной костью и хвостом. Как и место у ушей, больше всего им нравится, когда трогают эту точку. Я каждую ночь с фонариком ищу такое же место на своем собственном теле, но не могу найти ничего, что стоило бы поглаживать, от чего я бы успокоилась и стала дышать быстрее. Словно по своей собственной воле, моя рука движется дальше: от таза к хвосту. Я вижу, как раскрывается и закрывается дыра в ее заднице, словно рот голодного ребенка. Не раздумывая, я погружаю указательный палец глубже: там тепло и просторно. Ниже я вижу что-то свисающее, действительно похожее на булочку с кремом, о которой говорил Оббе, но розовее и с шерстью. Я чувствую еще одно отверстие, на этот раз оно тугое и мягкое. Должно быть, это пизда коровы, думаю я. Она сразу же сжимает бедра и прижимает хвост, беспокойно переминается с ноги на ногу. На мгновение я думаю о Ханне и двигаю пальцем туда-сюда, все быстрее и быстрее, пока не становится скучно. Кладу другую руку в карман пальто и среди осколков копилки, язычка с банки колы и усов Диверчье чувствую сырный бур. Я и забыла, что взяла его из сырного сарая. Достаю его из кармана пальто и несколько раз верчу, чтобы рассмотреть со всех сторон. Вдруг в голову приходит идея. Спасителя нужно проверить. Дайверы, например, сначала должны получить сертификат дайвера. Это будет проверка для ветеринара: если он сможет спасти корову от блуждающего в ее теле бура, то спасет и блуждающее сердце девушки. Я прищуриваюсь, предвосхищая ту боль, которую должна испытать Беатрикс, затем осторожно помещаю бур для сыра в ее дырку, толкаю немного сильнее, чтобы задница разошлась и окружила бур, пока его уже не получается протолкнуть дальше. По предплечье внутри коровы, я отпускаю бур для сыра и тяну руку назад. Она покрыта дерьмом. Я похлопываю теплый коровий бок, как отец похлопал по моей икре, когда закончил засовывать в меня мыло.