Неловкий вечер - [32]

Перед тем как мочалка добралась до меня, я отодвинулась и сказала, что чувствую позыв. Слово «позыв» заставило всех за столом взглянуть на меня с надеждой: неужели я наконец покакаю. Но в туалете я подождала, пока не раздался звук отодвигаемых стульев, ягодицы не замерзли, а я не просмотрела дни рождения в календаре над раковиной по три раза. Карандашом из кармана пальто я легонько нарисовала, чтобы было заметно только вблизи, по кресту рядом с каждым именем. Самый большой крест я поставила рядом со своим, в апреле, а еще дописала буквы А.Г., что означает Адольф Гитлер.

Пенис соседского мальчика был мягким, как мясные рулетики бабушки, которые я иногда делаю по воскресеньям, катая их по столешнице, посыпанной зеленью. Только рулетики жирные и грубые. Мне не хотелось выпускать пенис из рук, но струйка истончилась и остановилась. Соседский мальчик подвигал бедрами взад-вперед, отчего его моча брызнула во всех направлениях и капнула на серую плитку. Затем он снова натянул боксеры и джинсы. Белль смотрела издалека. Ей позволили застегнуть штаны. Серьезные задачи всегда нужно начинать с самого низа, отсюда можно вырасти до вершины. Белль не скоро забудет мертвого кролика, но это ее успокоило: я сдержала слово. Я схватила ее за указательный палец, ткнула в член моего соседа и без надобности сказала: «Настоящий».

– Я педофил, – повторяю я. Ханна выжимает последние капли шампуня из флакона, прежде чем втереть его в волосы. Кокосовый аромат. Она молчит, но я знаю, о чем она думает. Она это умеет: думать, прежде чем что-то сказать, – со мной же наоборот. Когда я пытаюсь так сделать, голова внезапно становится пустой, а слова похожи на коров в хлеву, что ложатся куда не следует, и я не могу до них добраться.

Затем Ханна хихикает.

– Я серьезно! – говорю я.

– Это невозможно.

– Почему?

– Педофилы отличаются от нас. Ты не отличаешься. Ты как я.

Я сижу в ванне с водой, зажимаю пальцами нос, чувствую, как голова касается дна, и вижу под водой размытые контуры обнаженного тела Ханны. Как долго моя сестра будет считать, что я ничем не отличаюсь от нее, что мы единое целое? Мы уже много ночей лежим в постели далеко друг от друга, и иногда она больше не поспевает за скачками моих мыслей.

– И ты девочка, – говорит Ханна, когда я всплываю. У нее на голове корона из пены.

– А что, педофилами бывают только мальчики?

– Да, а еще они взрослые, у них по крайней мере три руки, и они седые.

– Слава богу! – Я могу отличаться от Ханны, но я не педофил.

Я рассматриваю мальчиков в классе. Ни у кого из них нет седых волос. Только у Дэйва старая душа, по словам учителя. У нас всех старые души. Моей уже двенадцать лет. Она старше, чем самая старая корова соседа, и, по его словам, он уже готов отправить ее в забой: она дает все меньше молока.

– Еще бы, слава богу, – громко говорит Ханна, и мы хихикаем, вылезаем из ванны и вытираем друг друга, прежде чем забраться в пижамы, словно улитки, ищущие защиты.

13

С костей свисает бородавчатая кожа. Каждые несколько секунд жабы набухают, как будто набирают воздух, чтобы сказать что-то, но передумывают снова и снова. На минуту мне хочется сдавить одну из бородавок и увидеть, что у нее внутри, но вместо этого кладу руки на стол, а подбородок – на руки. Они почти ничего не ели со времени миграции. Может быть, они примкнули к сопротивлению, как мать, хоть я и не знаю, чему они сопротивляются. Во время Второй мировой войны сопротивление было против тех, кто другой, – фрицы были против евреев, – теперь же сопротивление скорее направлено против нас самих. На самом деле мое пальто – это тоже сопротивление, а еще бунт против всех болезней, что упоминаются в заявках слушателей во время радиопередачи «Музыкальная фруктовая корзина». Я все больше и больше боюсь всякой заразы, которую можно подхватить. И иногда я даже представляю, когда смотрю на очередь к гимнастическому козлу в школьном спортзале, как моих одноклассников одного за одним начинает тошнить, их рвота – словно каша вокруг их лодыжек, и затем страх охватывает меня и прижимает к линолеуму, а щеки становятся горячими, как трубы отопления на потолке. Как только я закрываю глаза, эта картина исчезает. Чтобы обуздать страх, я каждый день ломаю на четыре части мятные конфеты о край стола и держу их в кармане пальто. Если меня начинает тошнить или думаю, что начнет, я беру четвертинку, и ее мятный вкус меня успокаивает.

Директор не разрешил мне уйти домой пораньше.

– За болезнью в школе обычно скрывается что-то другое, – сказал он и посмотрел мимо меня, как будто действительно увидел за моей спиной лица родителей, а еще ту, что всегда ждет: великую, но рассеянную смерть, которая всегда забирает или, напротив, оставляет жить не того, кого нужно.

– Если не будете плеваться, – говорю я жабам, доставая из платка двух дождевых червей, которых я накопала в огороде до того, как пришла Белль. Дождевой червь – одно из самых выносливых животных, он может выжить, даже если разрезать его пополам, потому что у него девять сердец.

Они покачиваются взад-вперед, когда я держу их между пальцами над головой самой пухлой жабы. Ее глаза двигаются туда-сюда, зрачки – словно щель. Похоже на кончик отвертки, думаю я про себя. Полезно знать, если однажды придется их вскрыть, чтобы увидеть, что с ними не так, как я сделала с бутербродницей, залитой плавленым сыром. Жабы отказываются открывать рот. Я быстро почесываю ноги друг о друга, школьные трусы натирают. В последнее время я часто писаюсь и прячу мокрые трусы под кровать. В горе есть единственный плюс: у матери постоянно заложен нос, и она не чувствует запах от трусов, когда заходит пожелать мне спокойной ночи. Не то она высадила бы меня какать прямо в разгар празднования дней рождения у родственников – она уже делает подобное, нарочно указывая на мой живот и упавшее кофейное пирожное, которое выглядит как свежая какашка.