Неловкий вечер - [24]

Затем отец подтягивает резинку моих трусов, как знак того, что процедура завершена, что я могу встать и идти. Он вытирает палец о толстовку и той же рукой достает из серванта имбирный пряник, делает большой укус. Я чувствую хлопок по ноге:

– Это просто мыло.

Я быстро натягиваю штаны и встаю на колени, чтобы застегнуть на них пуговицу, затем снова падаю на бок, как корова падает на решетки, и вытираю слезы с щек ладонью.

– 150, – повторяет мать. Только сейчас она снимает очки.

– Бронхопневмония, – говорит отец.

– Бедная скотина, – говорит мать.

Номер 150 падает в контейнер ко всем остальным мертвым коровам. На мгновение мне хочется стать одним из этих чисел, обыденно и одиноко упасть вниз, а затем исчезнуть в темноте шкафчика, чтобы никогда не увидеть свет вновь. Шкафчик запирают, ключ вешают на крюк на стене: это жест, закрывающий что-то и освобождающий стойло коровы внутри их голов. Я все еще чувствую палец отца внутри. После того как воткнешь флаг в территорию противника во время игры, его больше нельзя отвоевать обратно, это правило. Кусок зеленого мыла вернулся на металлическую подставку на раковине в туалете. На нем видны отпечатки отцовского ногтя. Никого не интересуют отломанные кусочки, которые бродят сейчас где-то в моем теле. Я смотрю на мыло, когда писаю, и слышу слова Оббе, что если размотать тонкий кишечник человека, то он займет поверхность теннисного корта.

Теперь, если Оббе хочет меня подоставать, он не просто изображает, что его тошнит, но и делает вид, что бросает теннисный мяч. Мне дурно от мысли, что внутри меня можно провести соревнование по теннису и что там больше места, чем я занимаю на самом деле. Время от времени я воображаю маленького человечка, что разравнивает гравий на теннисном поле из моих внутренностей, чтобы началась новая игра, а я снова могла покакать. Надеюсь, маленькому человечку не попадет мыло в глаза.

Рядом с новыми ушными бирками на столе безжизненно лежит мой светло-синий купальник поверх рюкзака и пачка чипсов с солью и упаковка питьевого йогурта «Фристи» рядом с ним. Иногда чипсы оказываются на полу в бассейне, и потом мокрые ломтики картофеля прилипают к ступням, как мозоли, и их нужно стирать кончиком полотенца. Видно, как они прилипают к чужим ногам.

– Жираф – единственное животное, которое не умеет плавать, – говорю я.

Я пытаюсь забыть кусок зеленого мыла, который теперь бродит по моему телу, как палец отца. Проигравший в «захват земель» тоже отправляется домой с чувством разочарования, не стоит это забывать. Это чувство – как пирог, который сперва поднимался в духовке, а позже немного оседает, когда его достают – ничто его больше не держит, как и мой живот, как и мою мать.

– Ты жираф? – спрашивает мама.

– Теперь да.

– Тебе осталась всего одна часть.

– Но самая сложная.

Я единственная в своем классе, кто еще не сдал плавание, потому что столбенею перед зачетом «проплыть сквозь прорубь»: это важное умение, потому что в деревне зимы суровые и безрадостные. И хоть отец и сжег мои фризские коньки после того декабрьского дня, а сейчас середина мая, всегда может наступить момент, когда нужно будет снова бросить вызов льду. Проруби теперь чаще внутри наших собственных голов.

– Если бы Бог не хотел, чтобы человек плавал, то Он не сделал бы нас такими, – говорит мать и складывает купальник и пакетик с чипсами в рюкзак. На дне – упаковка пластырей, мне нельзя забывать про пупок, не то сквозь купальник будет видна зеленая канцелярская кнопка. Тогда все узнают, что я никогда не путешествую: иначе я бы тосковала не по себе, а по дальним землям, по пляжам настолько белым, словно их намазали солнцезащитным кремом.

– А вдруг я утону, – осторожно говорю я, разглядывая лицо матери, надеясь, что она испугается, что на ее лице появятся морщины, как когда она плачет про себя, что она встанет и прижмет меня к груди, примется качать меня вперед и назад, как сыр в сосуде с рассолом, что я не просто бирка с коровьего уха, которую она роняет на пол снова и снова. Но мать не поднимает глаз.

– Не будь глупой, ты не умрешь, – говорит она так, словно завидует мне, словно я недостаточно сообразительна, чтобы умереть пораньше. Конечно, она не знает, что мы, три волхва, пытаемся встретиться со смертью. Мы мельком увидели ее с Тишье, но эта встреча была слишком короткой, слишком мимолетной.

Кроме того, если ты не готов ко встрече, ты не знаешь, на что стоит обратить внимание. Один раз отрежь – семь раз отмерь – Бог во время творения понимал, что людям нужен будет день отдыха после недели работы. Если бы мать узнала о наших планах, она бы выпрямила позвоночник – спина отца похожа на соломинку, но мамина – словно упаковка из-под «Фристи»: можно высосать из нее весь воздух, а затем надуть пакет заново.

– И мы не сможем поехать в отпуск, пока ты все не сдашь.

Я вздыхаю, чувствую кнопку в пупке. Кожа вокруг нее стала светло-фиолетовой. На прошлой неделе в бассейне по поверхности воды расстелили белый брезент с дырками. По углам его держали водолазы. Учитель плавания сказал, что наши главные враги – это паника и переохлаждение. На шеях у аквалангистов висели шила для льда; для виду, чтобы сделать все более реалистичным. Маттис тогда забыл свое шило. Оно лежало на столике под зеркалом в прихожей. Никто не знает, что я заметила это, но решила не бежать за ним: меня остановил мой гнев за то, что мне не разрешили пойти. Это тупой отпуск, думаю я про себя. Еще посмотрим, действительно ли он случится. Ведь мать покидает ферму только ради магазинов и церкви. Все, что в пешей доступности, – безопасно, все, что вне ее, требует наполненный автомобильный бак, чемоданы и новые ракетки для бадминтона.