Неловкий вечер - [26]

Затем он сказал, чтобы мы поразмышляли над своим поведением, но мы знали, что он просто должен съездить в профсоюз. Когда он вернулся, то уже забыл, что угрожал уехать навсегда. Многие хотят сбежать, но тот, кто действительно сбегает, редко объявляет об этом, он уходит молча. Но все-таки я волнуюсь, что однажды нам придется отвезти в тачке на компостную кучу отца и мать и что это будет моя вина.

После того как отец уехал, мы положили Тишье в контейнер из-под салата. Ханна написала на крышке фломастером: «никогда не забудем», – Оббе смотрел с каменным лицом. Он ничего не сказал, но все чаще трогал макушку и снова всю ночь бился об изголовье и крутился. Так сильно, что отец обмотал край кровати пленкой с пупырышками. Я продолжала слышать щелканье пупырышек. Время от времени я задаюсь вопросом, не потому ли Оббе в таком раздрае, что его мозги перемешались и все в них перепуталось.

– Не поможешь с творогом? – спрашивает мать.

Я отхожу от окна, волосы все еще влажные после бассейна. Никто не спрашивает, как все прошло, они лишь объявляют – если вспоминают, – что нам надо сделать, а потом забывают спросить о результате. Они не хотят знать, как я нырнула в прорубь. Я все еще жива – больше их ничего не волнует. То, что мы просыпаемся каждый день, и не важно, с каким трудом, – для них достаточное доказательство того, что у нас все хорошо: три волхва вновь садятся в седло, хотя седло давно развалилось, и мы стираем кожу о жесткую шерсть скакунов.

Я пихаю пальцами влажные белые кусочки в форму для сыра, пододвигаю ее к деревянному прессу и прижимаю, чтобы выжать из творога сыворотку. Мать закрывает сычужную крышку. Я снова придавливаю творог. Белые кусочки прилипают к пальцам, я вытираю их о подол пальто.

– Как дела в погребе?

Я не смотрю на мать, но разглядываю цветочное поле на ее переднике. Возможно, она однажды переедет в погреб, найдет себе семью – тех евреев, которые там живут, и будет любить их больше нас. Не знаю, что тогда случится с тремя волхвами: отец не может даже подогреть молоко для кофе, оно вечно выкипает, как же ему удастся поддерживать правильную температуру своих детей?

– Что ты имеешь в виду? – спрашивает мать. Она поворачивается и подходит к зреющим на полках сырам, чтобы перевернуть их. Стоило догадаться, что она не выдаст свой секрет просто так. Так же как и с коровами, нужно быть осторожнее при скрещивании разных пород: мать, вероятно, не хочет, чтобы мы с евреями перепутались, хотя мы и не носим желтую звезду на одежде, и волосы у нас светлые, так что различить нас легко. Может быть, она думает сбежать, покинуть нас. Может быть, поэтому она больше не носит свои очки – так мы все больше отдаляемся от нее.

– Ничего, – говорю я, – но это не твоя вина, как и камень в твоем животе.

– Не говори ерунды, – говорит мать, – и не ковыряйся в носу. Снова хочешь глисты?

Мать крепко хватает меня за руку, ее ногти вновь протыкают ткань моего пальто. Она давно не стригла ногти, замечаю я. У них белые кончики, кое-где желтоватые от рассола. «За что же нам все это?» Я не отвечаю. На некоторые вопросы мать не хочет слышать ответа. Прямо она не говорит, нужно это почувствовать. Ответ делает ее еще более грустной. Она отпускает меня осторожнее, чем схватила. Я думаю о египетской казни, про которую она говорила в ту ночь, когда я сняла своего медведя с веревки для белья. Казни обрушились на Египет, потому что люди хотели перейти на другую сторону моря. Они обрушиваются сюда, потому что нам нельзя перейти на ту сторону озера, хотя мы очень этого хотим. Возможно даже, что, если мы с Ханной уйдем, камень в животе матери станет не таким тяжелым. А еще я всегда могу попросить ветеринара прооперировать ее. Он как-то вскрыл несколько абсцессов у коровы, когда соседка наступила ей на вымя, и бросил содержимое в кучу навоза. Уже через час вороны склевали кровавые комочки.

Позади нас открывается дверь сарая. Мать как раз начала пробовать новый сыр. Она оглядывается и ставит бур для сыра на стол рядом с собой.

– Почему нет кофе? – спрашивает отец.

– Потому что тебя не было, – говорит мать.

– Но я уже вернулся, и уже пятый час.

– Если тебе надо, поставь его сам.

– Знаешь, что мне надо? Уважение в этом доме!

Он выходит из сарая большими шагами, хлопает дверью. Гнев имеет петли, которые нужно смазывать маслом. Мама делает вид, что продолжает заниматься сырами, но затем принимается вздыхать и все же идет готовить кофе. Все здесь – математическая сумма: уважение равно четырем кусочкам сахара и всплеску кофе с молоком. Я быстро засовываю сырный бур в карман пальто к остальным воспоминаниям.

– Баудевейн де Хроут, – прошептала я через несколько часов в темноту и в то место, где, как я думаю, находится ухо Ханны. Долго думать не пришлось. Если есть кто-то, чей голос звучит в моей голове целыми днями, то это он. У меня даже есть фотография Баудевейна в кошельке. Рядом с фотографией моей первой любви: Шурда. На его фото трещины, как и в моем сердце. Они появились, когда я узнала, что он сменял свою любовь ко мне на две карточки с покемонами и печенье за навесом для велосипедов. С тех пор я выливаю на это место в кустах пахту с сиропом из своего стаканчика с динозавром: еще и потому, что мои одноклассники считают, что пахта воняет – им дают с собой питьевой йогурт «Йоки». Почва и растения за навесом стали белыми. Нет, Баудевейн де Хроут кажется мне правильным выбором, потому что тот, кто может так прекрасно петь о любви, наверное, сможет ее спасти. И он нравится родителям. Они не станут возражать, если он нас увезет. Мать раньше постоянно пела его песню «Земля между Маас и Ваал» так громко, что мне иногда казалось, что и она мечтает о других местах. Теперь она слушает лишь «Музыкальную фруктовую корзину» – программу по заявкам слушателей с псалмами, гимнами и духовными песнями.