Неловкий вечер - [25]

В бассейне Белль тыкает меня в бок. На ней розовый купальник, на правой руке – переводная татуировка с покемоном, которая идет в подарок к двум пачкам жвачки и потом медленно, по кусочкам, сползает с кожи. Она уже давно сдала экзамен, и теперь ей можно плавать вольным стилем, прыгать с самой высокой вышки и кататься с большой горки.

– А у Евы уже есть сиськи.

Я шпионю за Евой, которая стоит в очереди на большую горку. В начале учебного года она прошептала мне, что я, должно быть, путаю слова «отпадно» и «отвратно». Это она, конечно, говорила про мое пальто. Ева на два года старше нас и, кажется, знает много о том, что парни любят в девушках и как девушке нужно себя для этого вести. В конце урока по плаванию у нее в кармашке больше всех конфет-лягушек, хотя в начале урока у нас всех их поровну. Один совет насчет мальчиков стоит две лягушки. Еще она единственная, кто принимает душ отдельно. Думаю, это из-за ее бородавок, чье существование она сама отрицает, но я вижу их на ее подошве, они словно слизистые железы моих жаб и полны яда.

– У нас они тоже когда-нибудь появятся? – спрашивает Белль.

Я качаю головой:

– Мы навсегда останемся бессисечными, они отрастают, только когда мальчики смотрят на тебя дольше десяти минут.

Белль глядит на мальчиков, готовящихся к «нырку в прорубь». На нас не смотрят, по нам скользят взглядом, это совершенно другое.

– Тогда мы должны добиться того, чтобы они на нас смотрели.

Я киваю и указываю на учителя плавания, его рука трогает свисток, висящий вокруг шеи. Мои слова застревают, как дети в трубе водной горки, что собираются в паровозик внутри, и из нее выстреливает немного воды. Тело начинает дрожать, кнопка трется о ткань купальника.

– Паника – это не враг, а предупреждение. Остается только один враг, – говорю я. И прежде чем подняться на стартовую тумбочку, я вижу перед собой Маттиса. Слышу свист его коньков, бурление пузырьков воздуха подо льдом. Аквалангисты сказали, что под водой твой пульс учащается, но я еще даже не коснулась ее, а сердце уже бьется о грудную клетку, как кулаки об лед в моих кошмарах. Белль обхватывает меня: нас учат спасать людей из проруби, но на суше непонятно, как удержать кого-то над водой, и поэтому рука Белль тяжелая и неудобная. Ее купальник приклеился к телу, видна полоска между ее тонкими ногами. Я думаю о бородавках на ступнях Евы. Как они взорвутся и наполнят бассейн зеленым ядом, который превратит аквалангистов в квакающие конфеты-лягушки.

– Ее брат, – рассказывает Белль учителю по плаванию.

Он вздыхает. Все в деревне знают про нашу потерю, но чем дольше Маттиса нет, тем больше люди привыкают, что нас теперь пятеро, а новые люди в деревне и не знают другого. Мой брат медленно выветривается из их голов, а в наших он тем временем застревает все больше и больше.

Я освобождаюсь от Белль и бегу в раздевалку, надеваю пальто поверх купальника и ложусь на скамейку, которая пахнет хлором.

Я уверена, что вода внутри меня мгновенно вспенится из-за кусочков зеленого мыла, что до сих пор во мне. Все будут указывать на меня, а затем мне придется рассказать, что меня беспокоит. Я начинаю осторожно изображать плавание на животе на скамейке. С закрытыми глазами я делаю гребок баттерфляем и ухожу в прорубь. Потом замечаю, что мои руки больше не гребут, и я только двигаю бедрами вверх и вниз. Аквалангисты правы: учащенное сердцебиение и ускоренное дыхание. Враг – это не переохлаждение, а воображение.

Скамья скрипит под моим животом, словно черный лед. Я не хочу быть спасенной, я хочу утонуть. Все глубже и глубже, дышать становится все труднее. Я перемалываю конфеты на кусочки между челюстями: вкус желатина, уверенность сладости. Ханна права: мы должны сбежать от этой деревни, от стада коров, от смерти, от этого истинного естества.

9

Мать опускает куминный сыр в ванночку с рассолом, созревание занимает от двух до пяти дней. Рядом с ней на полу два больших мешка вакуумной соли. Время от времени она бросает щедрую горсть соли в жидкость рассола, чтобы та впиталась в сыр. Иногда я думаю, не поможет ли столкнуть отца и мать в ванну с рассолом, окрестить их в ней заново «во имя Отца, и Сына, и Святого Духа», чтобы они обрели твердую форму и сохранились подольше. Я только сейчас замечаю, что кожа вокруг маминых глаз желтоватая и тусклая. Словно она – лампочка над обеденным столом, фартук с цветами на талии – ее абажур, и она постоянно то загорается, то гаснет: нам нельзя сердиться на нее, нельзя молчать и, разумеется, нельзя лить слезы. Время от времени я думаю, что нам было бы спокойнее, если бы родители на некоторое время исчезли, но не хочу, чтобы Оббе был главным: нас и так мало, а станет еще меньше.

Из окна сарая для засолки сыра я вижу, как мои брат и сестра идут к дальнему коровнику. Они собираются похоронить Тишье среди мертвых цыплят и двух бездомных кошек, а моя задача – отвлекать мать. Отец ничего не заметит, он куда-то уехал на велосипеде. Сказал, что никогда больше не вернется. Это из-за меня, я вчера выключила морозильник из розетки: захотела сделать тост с ветчиной, сыром и кетчупом, но когда закончила, то забыла воткнуть вилку обратно – все бобы, которые отец и мать только-только заморозили, сегодня лежат, мокрые и вялые, на кухонном столе. Зеленые горошины выглядят мрачно, словно сраженные чумой кузнечики. Все усилия насмарку – мы четыре вечера подряд по очереди чистили их: на коленях – поднос для очисток, на земле – два бидона для бобов, чтобы матери осталось только промыть и обдать их кипятком, прежде чем упаковать в пакеты для заморозки. Когда растаявший урожай оказался на столе, отец разрезал полиэтиленовые пакеты хлебным ножом, бросил обмякшие бобы в тачку и высыпал их в кучу компоста.