Нелинейное будущее - [67]

С другой стороны, люди обучались и привыкали сосуществовать в условиях невиданной плотности, и вместе с тем групповая идентификация, оттеснившая регулярную конфронтацию, могла теперь распространиться на общности из десятков и сотен тысяч человек [Крадин 2001]. С. Пинкером [Pinker 2011] на основании обширных документальных данных показано, что с появлением государств уровень насильственной смертности снизился кардинально.

Обсуждая вопрос о «цене», которую людям пришлось за это заплатить, некоторые западные этнографы настаивают на том, что выгоды от объединения усилий заведомо превосходят издержки, состоящие в потере свободы. Они пишут о «взаимной эксплуатации» и считают неслучайным то, что в ранних государствах отсутствовали классовые конфликты или восстания [Skalnik 1996]. Другие высказывают диаметрально противоположное мнение [Southall 1991].

Утверждение, что рабство (которое, похоже, в той или иной форме и с тем или иным размахом сопутствовало всем раннегосударственным образованиям) представляло собой прогресс в социальных отношениях, сегодня звучит странно. Но вот выдержки из книги известного востоковеда. «С нашей современной точки зрения… почти три тысячи лет люди (в Древнем Египте – А.Н.) жили в системе, весьма похожей на большой концлагерь». Между тем «египтологи отмечают жизнерадостность народа» и, более того, «нередко описывают жизнь в Древнем Египте так, что картины напоминают библейский рай». Выходит, что это государство было «деспотией, порядки которой устраивали подавляющее большинство населения» [Кульпин 1996, с.123, 127, 128].

Трудно даже отследить, кто первым заметил, что «человека открыли в процессе его порабощения». Раб приобретал индивидуальную ценность и в стабильной социальной системе пребывал под опекой хозяина или государства, заинтересованного в сохранении его жизни и дееспособности. Потенциальную установку рабовладельца дополняет установка «страдательной» стороны, и едва ли «сладостное чувство рабства» незнакомо нашим современникам. Хотя мы делаем основной акцент на исторической изменчивости человеческих установок, надо признать, что всегда существовало немало людей, для которых рабское положение, особенно если оно освящено обычаем, правом и религией, психологически комфортно.

Это одно из бесконечных проявлений нормативного садомазохизма, о котором говорилось в §1.1.1.2. В исламских странах ХХ века среди наиболее активных противников «западнических» реформ, упраздняющих калым и многожёнство, часто оказывались женщины. Бывший крепостной крестьянин, а потом лакей Фирс в чеховском «Вишнёвом саде» вспоминает об отмене крепостного права как о «несчастье». И миллионы так называемых цивилизованных людей с отчаянным упорством ищут себе сурового всесильного Хозяина хотя бы на небесах…

Философы-экзистенциалисты много писали о стремлении людей бежать от свободы, прячась от неё в жёстких и относительно безопасных структурах общества. Но если даже мы сочтём такое стремление внеисторической константой, следует добавить, что каждая эпоха и каждая идеология представляют свои специфические убежища. Во всяком случае, отвечая на вопрос о том, «как люди позволили заманить себя в ловушку государства» (см. §1.1.1.2), надо ясно видеть, что речь, как и на прежних переломных этапах, шла о выборе «меньшего из зол». Но тем самым вопрос лишь несколько переформулируется: ответом на какие вызовы стала революция городов?

Согласно синергетической концепции (см. гл.1.1.3), таким вызовом мог стать кризис, причем не внешнего, а антропогенного происхождения. Сразу подчеркнём, что в данном случае эволюционные предпосылки обозначены не столь выпукло, как при неолитической, а также осевой, индустриальной или информационной революциях (см. §§ 1.1.2.4 – 1.1.2.7). В частности, они уступали по масштабу и охвату кризису верхнего палеолита, а соответственно, их эффекты были смазанными и обратимыми: на полпути к государственному образованию союзы часто распадались на отдельные вождества. Распространение же этих эффектов было настолько вялотекущим, что, как мы отмечали в иной связи (§1.1.1.3), к 1500 году н.э. (спустя 4 – 5 тысяч лет после появления первых городов!) только 20% населения Земли жило в государствах.

Утверждая, что «проблема перехода к /городской/ цивилизации… практически не структурирована как особая познавательная ситуация», опытный археолог и историк Э.В. Сайко [1996, с.61] несколько сгустила краски. Учёные уделяют этой проблеме достаточно внимания, а сохраняющаяся дискуссионность многих её аспектов объясняется не только неполнотой наличных сведений, но также объективной противоречивостью процессов и разнообразием конкретных ситуаций.

Исследователи отмечают, что «отличия раннего государства от вождества содержат больше количественных, чем качественных моментов» [Ранние… 1995, с.158]. Часто это был неустойчивый конгломерат вождеств, элиты которых постоянно, явно или скрыто, конкурировали между собой и боролись против централизаторских устремлений публичной власти. «Для самых ранних государств было правилом то, что они погибали после смерти своего “создателя”, которому не посчастливилось найти талантливого продолжателя своего дела. Роковые последствия могли иметь раздоры внутри правящей верхушки, царского семейства (при наследственной царской власти), соперничество между сакральными и политическими группировками и многое другое. В итоге лишь немногим ранним государствам суждено было превратиться в зрелые» [Мальцев 2000, с.150].