Нелинейное будущее - [43]

В аутентичной истории, когда новые технологии создавались внутри общества, столь резких перескоков не происходило, поэтому причинно-следственные связи сложны, отягощены привходящими факторами и растянуты на века, а в апополитейном палеолите и на тысячелетия. Каузальная схема часто аналогична, но выявить её удаётся только при внимательном анализе, обеспеченном адекватным рабочим инструментарием. Некоторые авторы, обескураженные многообразием предметных ситуаций, приводивших к внезапному разрушению процветающих обществ, целых империй и цивилизаций, заключают, что каждый такой случай уникален и невозможно вычленить общие закономерности [The Collapse… 1988; Корнинг 2004].

Действительно, непосредственными причинами краха социальной системы часто становились внешние события: спонтанное изменение климата, геологический катаклизм или появление могущественных завоевателей. Но, если отвлечься от событий экзогенного происхождения и сосредоточить внимание на тех, которые вызваны деятельностью людей, то механизмы обострения антропогенного кризиса и перерастания его в катастрофу вырисовываются достаточно отчётливо.

В историко-географических работах [Григорьев 1991; Global... 2002] собраны данные о печальной судьбе многих обществ, не сумевших предвидеть долгосрочные последствия хозяйственной деятельности. Бездумная охота опустошала экологические ниши; неумеренный выпас скота оголял почвы, пески приходили в движение и засыпали города; из-за ирригационных каналов мелели и меняли русло реки; свалки из отходов жизнедеятельности увеличивающегося и концентрирующегося в городах населения становились источниками эпидемий… При всех конкретных вариациях события развивались по простой схеме: нарастающее вторжение в биогеоценоз → разрушение ландшафта → социальная катастрофа.

Трудно не согласиться с австралийским историком Д. Кристианом: «Деградация среды вследствие быстрых социальных изменений, например, истребление мегафауны в каменном веке, злоупотребление искусственным орошением в Месопотамии в третьем тысячелетии до н.э. или в государстве Майя немногим более тысячи лет назад – обычное явление человеческой истории» [Christian 2004, р.474-475]. Исследователи также отмечают, что разрушение империй часто наступало в момент расцвета, если их экстенсивный рост обгонял рост внутреннего разнообразия. А.В. Коротаев [1997], со ссылками на американских авторов, иллюстрировал это фактами из истории Османской империи и Империи ацтеков. А. Тойнби привёл множество примеров, демонстрирующих обратную зависимость между «военным и социальным прогрессом», и недоумевал по поводу того, что сказанное относится и к производственным орудиям. «Если проследить развитие сельскохозяйственной техники на общем фоне эллинистической истории, то мы обнаружим, что и здесь рост технических достижений сопровождался упадком цивилизации» [Тойнби 1991, с.231]. В целом же за усилением власти над природой чаще всего следовали «надлом и распад» (с.335).

У. Макнил, обсуждая экологические обстоятельства в прошлом и в настоящем, высказал предположение, что антропогенные катастрофы являются «ценой, которую мы платим за способность вмешиваться в природные процессы и изменять облик Земли при помощи коллективного использования орудий. <…> История человечества выстраивается как динамическое равновесие триумфов и бедствий, которые следуют друг за другом по нарастающей, с ростом наших знаний и умений» [McNeill 1992, p.p.135-136]. «Похоже, – продолжает он, – что рост эффективности производства каждый раз сопровождался снижением устойчивости» (р.148).

Эти наблюдения иллюстрируют формулу (IV). Как правило, технологический рост на первых порах не только не компенсировался параллельным совершенствованием культурных сдержек, но, напротив, провоцировал снижение их качества. Превосходство инструментального интеллекта над гуманитарным влекло за собой всплеск экологической и/или геополитической агрессии (её простейшей формой часто служил безудержный демографический рост), сопровождавшийся предкризисным психическим синдромом. С ростом потребностей усиливалось ощущение всемогущества и безнаказанности, формировалось представление о мире как неисчерпаемом источнике ресурсов и объекте покорения. Эйфория успеха создавала нетерпеливое ожидание всё новых успехов и побед. Процесс покорения становился самоценным, иррациональным и нарастающим. Массу людей охватывала жажда «маленьких победоносных войн» и поиск умеренно сопротивляющихся врагов. Актуализовалось психическое состояние, которое голландский политолог П. Слоттердейк [Slotterdijk 1983], исследовавший психологические предпосылки Первой мировой войны, назвал массовым комплексом катастрофофилии.

К похожим выводам приходят не только профессиональные обществоведы. Так, М.С. Бурцев [2007] показал, что во многих случаях повышение уровня ресурсов приводит к росту агрессивности. А автор математической теории катастроф В.И. Арнольд [1990] вывел общее правило: скорость сползания к катастрофе увеличивается с приближением к ней. В нашем случае этому способствует, кроме эйфории успеха, ещё ряд специфических механизмов общей, социальной и политической психологии.