Нелинейное будущее - [39]
На этом фоне 5.5 млн. европейских военных потерь в XIX веке едва ли превысили 5 – 7% мировых потерь.
По всей видимости, ниже, чем в любую из прежних эпох, был в ХХ веке и процент бытовых жертв. Суждения же о нём как апофеозе жестокости основаны на антропологически и социологически некорректных посылах. Во-первых, к последнему столетию примеряются гораздо более высокие гуманистические стандарты, чем к прежним эпохам. Во-вторых, относительные критерии подменяются абсолютными, причём выпячиваются жертвы военного и политического насилия и игнорируется динамика бытовых жертв. В-третьих, сохраняется инерция евроцентрического мышления: страданиям европейцев придаётся больший вес, нежели страданиям всех прочих людей (см. также §1.1.2.7). Кроме того, в-четвёртых, эта историческая близорукость демонстрирует, что даже профессиональные учёные подвержены характерной иллюзии, которая экспериментально выявлена в когнитивной психологии и названа эвристикой доступности: распространённость явления оценивается тем выше, чем легче вспомнить подходящие примеры [Tversky, Kahneman 1973].
Возвращаясь к общеисторической тенденции, отметим, что снижение уровня социального насилия особенно наглядно при сравнении далёких друг от друга эпох. На основании независимых этнографических и археологических свидетельств мы оценили различие в коэффициенте кровопролитности между обществами ХХ века и племенами охотников-собирателей в полтора порядка [Назаретян 2008].
При этом некоторые исследователи утверждают, что процент жертв в открытых сражениях между племенами сопоставим с европейскими войнами ХХ века [Blainey 1975]. Но отчётливая грань между состояниями «войны» и «мира» отсутствует, а практика ночных набегов на соседние поселения [Gat 2006], межплеменных и внутриплеменных убийств даёт в целом довольно зловещую картину. Выше приведено замечание М. Мосса о «естественности» насильственной смерти в понимании туземцев. Другой авторитетный антрополог Дж. Даймонд, обобщив свои многолетние наблюдения и критически осмыслив данные коллег, резюмировал: «В обществах с племенным укладом... большинство людей умирают не своей смертью, а в результате преднамеренных убийств» [Diamond 1999, с.277]. И такой известный поклонник палеолита, как М. Коэн, был вынужден признать, что даже в мирных племенах и при отсутствии формальных признаков войны «число убийств в расчёте на душу населения удивительно велико» [Cohen 1989, с.131].
Л. Кили представил более дифференцированную картину, сопоставив процент убийств от численности населения в Европе и США ХХ века (при учёте войн, концлагерей и т.д.) с аналогичными показателями по восьми первобытным племенам различной степени «воинственности» из различных регионов мира [Keeley 1996]. При этом он учитывал только гибель взрослых мужчин, отвлекаясь от детских жертвоприношений и т.д. Тем не менее результат, представленный на Рис.1, впечатляет: средняя вероятность гибели от рук собратьев по разуму в воюющей Европе многократно ниже, чем даже в самом мирном палеолитическом племени.
Рис.1. Процент гибели взрослых мужчин в вооружённых конфликтах (по [Keeley 1996])
Оценивая эти наблюдения и расчётные результаты, следует иметь в виду, что с последовательным ростом разрушительной мощи технологий и демографической плотности взаимные убийства облегчались не только инструментально, но и психологически – в частности, благодаря увеличению необходимой и достаточной для этого дистанции, минимизации физического усилия, возможности одновременного поражения массы людей и т.д. Первобытному человеку убийство даётся гораздо труднее ещё и потому, что в его восприятии смерть не нейтрализует врага, а делает его более опасным. Дабы уберечь себя от мести со стороны убитого, его надо как минимум обезглавить и подвергнуть унесённую голову сложным процедурам. Как будет показано в §1.1.2.1, эти иррациональные страхи и обусловленные ими ритуалы уберегли наших далёких предков (и уберегают современные охотничьи племена) от полного самоистребления.
Но по мере того как убийства становились легче осуществимыми, действительный коэффициент насильственной смертности исторически последовательно сокращался. Такое парадоксальное сочетание фактов позволяет выделить пятый вектор социальной эволюции: совершенствование культурно-психологических средств ограничения физического насилия.
Последнюю тенденцию отличает ещё более выраженная нелинейность – мы далее покажем, что она издревле перемежалась всплесками смертоносного насилия даже на глобальном уровне, – причём социально-историческое развитие по вектору ограничения насилия, как и по четырём предыдущим, происходит в режиме гиперболического ускорения. Полмиллиона насильственных смертей в 2000 году составляют около 0.007% от 6.5 млрд. населения планеты, т.е. совокупный коэффициент кровопролитности в современном мире – 0.00007 (ср. 0.0015 в ХХ веке) – оказывается беспрецедентно низким. Отчёт ООН за 2010 год, когда население достигло 6.8 млрд., дает приблизительно такое же число насильственных смертей [Global… 2011]. Особенно низок показатель в странах Евросоюза – 0.00001 и даже меньше [Pinker 2011].
