Нелинейное будущее - [24]

Амбивалентность эмоциональной жизни – глубинное сопряжение «положительных» и «отрицательных» эмоций – составляет необходимое условие мотивационной регуляции, образования и достижения предметных целей, а значит, эффективной жизнедеятельности. Сегодня это можно считать установленным фактом, который дезавуирует большинство классических определений социального прогресса; во всяком случае, критерии и оценки, связанные с качеством субъективных переживаний, непригодны для поиска долгосрочных векторов. Не более состоятельными оказываются и ряд других гуманитарных показателей.

Так, за последние двести лет в Европе, а затем и в других частях света существенно возросли средняя продолжительность жизни (до 4 раз!) и объективное качество жизни (по критериям ЮНЕСКО), включая разнообразие и регулярность питания, бытовой комфорт, доступность медицинской помощи и образования. Однако последовательных тенденций такого рода на протяжении предшествующих веков и тысячелетий не обнаруживается – тенденция часто выглядит, скорее, противоположной. Если индустриальная революция, хотя и не сразу, но постепенно всё же способствовала улучшению жизненных условий, то эффекты предыдущих эпохальных переворотов выглядят гораздо более противоречивыми. Издержки, связанные с переходами от присваивающего к производящему хозяйству, а спустя тысячелетия – от сельской к городской жизни настолько очевидны, что некоторые исследователи задаются недоумённым вопросом: «Как люди позволили заманить себя в ловушку государства?» [Southall 1991, р.78].

Обстоятельное изучение переломных эпизодов истории лишает вопросы такого рода риторического пафоса по мере того как выясняется, что комплексные социальные трансформации становились в каждом случае ответами на конкретные вызовы времени (см. гл.1.1.2). Но каждое «прогрессивное» преобразование в истории было сопряжено с безвозвратными потерями.

Именно противоречивое переплетение приобретений и потерь служит главным поводом для отрицания прогрессивного развития, равно как общечеловеческой истории вообще, а соответственно, для фундаменталистских и постмодернистских теорий. Поэтому, чтобы «разглядеть историю», необходимо не только выделить адекватный задаче предмет и рамки анализа – единую социоприродную систему (см. §1.1.1.1), – но и на первых порах отвлечься от аксиологических привязок. Тогда в калейдоскопе бесчисленных циклов, взлётов, катастрофических обвалов и сдвигов доминирующих центров удаётся проследить ряд достоверно фиксируемых макротенденций, пронизывающих историю и предысторию общества. И по мере выявления их мы убеждаемся, что оценочные суждения по поводу истории всё же имеют основания, хотя эти основания не столь тривиальны, как долгое время полагали приверженцы прогрессистской идеи.

§1.1.1.3. Три вектора социальной эволюции:

технология – демография – организация

Но и до появления специальных моделей социологам было известно, что численность группы сильно коррелирует со сложностью: крупные образования, не обеспеченные достаточно сложной структурой, становятся неустойчивыми. Поэтому, если в палеолите существовали группы числом от 5 до 80 человек, то в 1500 году уже 20% людей жили в государствах, а к концу ХХ века вне государственных образований оставался мизерный процент людей [Diamond 1999]. С усложнением социальных структур (которое, как всякое эффективное усложнение, сопряжено с фазами «вторичного упрощения» – унификацией несущих подструктур (см. §1.1.3.2)) увеличивались масштаб группового самоопределения, количество формальных и неформальных связей, богатство ролевого репертуара, разнообразие деятельностей, образов мира и прочих индивидуальных особенностей.

Расширение и усложнение «человеческой сети» как общий вектор социальной истории на протяжении тысячелетий обстоятельно исследован в монографии [McNeill, McNeill 2003]. Авторами показано, как эта тенденция обусловила последовательный рост энергетической мощи общества и превращение человеческой деятельности в планетарный фактор.

Рост внутреннего разнообразия дополнялся ростом межкультурного разнообразия. Археологи и антропологи обращают внимание на то, что, например, культуры шелльской эпохи в Европе, Южной Африке и Индостане технологически идентичны, тогда как культура Мустье (на значительно меньшей территории) представлена множеством локальных вариаций, а культуры верхнего палеолита в ещё большей степени отличны друг от друга, чем культуры среднего палеолита. В неолите и после него разделение труда и нарастающее внутреннее разнообразие социумов последовательно сокращали вероятность сходства между культурами [Кларк 1977; Лобок 1997; Дерягина 2003]. Но ещё раньше «дифференциация категорий и типов каменного инвентаря… хорошо прослеживается во всех регионах и культурах» [Буровский 2012, с.256]. Иначе говоря, по мере удаления в прошлое мы обнаруживаем всё большее сходство региональных культур – как по материальным орудиям, так и по характеру мышления, деятельности и организации, – хотя в среднем и нижнем палеолите их носители могли анатомически различаться между собой значительнее, чем современные человеческие расы.