Нексус - [88]

Я снова сел за стол. Рядом с моим кофе теперь стояла бутылка шартреза. Налив в чашку немного зеленовато-желтой жидкости, я сказал:

— Только одного не хватает для полного счастья: гарема.

— Шартрез подарил Папочка. Уж очень ему понравилось начало романа.

— Надеюсь, он одобрит и следующие пятьдесят страниц.

— Ты пишешь не для него, Вэл. А для нас.

— Конечно, — сказал я. — Но иногда про это забываешь.

Мне вдруг пришло в голову, что Моне неизвестен замысел другого, главного, романа.

— Мне нужно кое-что сказать тебе, — начал я. — Впрочем, я не уверен. Может быть, стоит пока помолчать.

Мона потребовала, чтобы я не дразнил ее и все рассказал.

— Хорошо, будь по-твоему. Это касается той книги, которую я обязательно напишу в будущем. План ее уже готов. Когда ты была в Вене или бог знает где еще, я написал тебе длинное письмо и в нем все рассказал. Но письмо не отправил, потому что не знал твоего адреса. Это будет настоящая книга… огромная книга. О нас с тобой.

— То письмо сохранилось?

— Нет. Я его порвал. Сама виновата. Но у меня сохранились» черновики. Только я их не покажу. Пока не покажу.

— Почему?

— Не хочу дискуссий. Если начнем обсуждать мой замысел, я могу вообще не написать этот роман. Кроме того, там есть вещи, которые тебе пока знать нельзя.

— Вэл, ну пожалуйста, — умоляла она.

— Просить бесполезно, — отрезал я. — Придется подождать.

— А если записи потерялись?

— Меня это не очень расстроит. Я с легкостью восстановлю их.

Мона надулась. В конце концов, книга и о ней тоже, не только обо мне… В ход пошли и другие аргументы. Но я был неумолим.

Зная, что в мое отсутствие она весь дом переворошит, чтобы найти черновики, я дал ей понять, что они хранятся в доме родителей.

— Я хорошо припрятал бумаги, их никто не найдет, — сказал я.

Брошенный взгляд говорил, что ее так просто не провести. Не знаю уж, что за этим крылось, но она притворилась, что сдалась и больше не намерена об этом думать.

Чтобы разрядить атмосферу, я сказал, что в случае успеха ее имя навсегда войдет в историю литературы. Почувствовав, что мои слова прозвучали несколько выспренне, я прибавил:

— Может, ты и не всегда узнаешь себя, но обещаю, что когда я закончу твой портрет, его не забудут.

Мона казалась растроганной.

— Звучит довольно самоуверенно, — сказала она.

— Этому есть причины. Я прожил эту книгу. Могу начать писать с любого места и не запутаюсь. Что-то вроде лужайки с дождевальной установкой — надо только повернуть кран, и она заработает. — Я постучал по голове. — Книга здесь, написанная невидимыми… точнее сказать, несмываемыми чернилами.

— Ты хочешь рассказать всю правду — о нас?

— Конечно. И не только о нас — обо всех.

— Думаешь, на такую книгу найдется издатель?

— Об этом я не думал. Ее еще надо написать.

— Надеюсь, сначала ты закончишь роман?

— Несомненно. Возможно, еще и пьесу.

— Пьесу? О, Вэл, как чудесно!

Этим ее восклицанием и завершился наш разговор.

Во мне по-прежнему жил страх: сколько еще продлится этот мир и покой? Все шло слишком хорошо. На ум приходил Хокусай, его взлеты и падения, девятьсот сорок семь переездов с квартиры на квартиру, его упорство, невероятная творческая плодовитость. Вот это жизнь! А я все еще топчусь на пороге. Чтобы оставить после себя что-нибудь значительное, мне нужно прожить девяносто, а то и сто лет.

И еще одна мучительная мысль приходила в голову. А смогу ли я написать что-то стоящее?

Ответ родился сам собой: а пошел бы ты со своими вопросами…

Но тут же зародилась новая мысль. Почему я так одержим воссозданием правды?

И опять получил ясный и точный ответ. Потому что существует только правда, и ничего, кроме нее.

«Литература — это нечто иное», — пропищал где-то внутри, возражая, голосок.

Тогда к черту литературу! Я буду писать Книгу жизни.

А как ты подпишешь ее?

Именем Творца.

На это не возразить.

Всю ночь я ворочался с боку на бок, думая, как в один прекрасный день сяду за свою книгу — Книгу жизни. Мысль о ней, как недостижимый мираж, маячила предо мной. Теперь, когда я поклялся осуществить задуманное, задача казалась много больше, почти невозможной. Грандиозность ее потрясала. И все же в одном я не сомневался: стоит начать писать, и дело пойдет. Не придется насиловать себя и выдавливать слово за словом. Мне припомнился мой первый опыт — книга о двенадцати посыльных. Какой провал! С тех пор, пусть никто и не знает об этом, я кое-чему научился. Но как же бессмысленно израсходовал я тогда жизненный материал! Нужно было писать обо всех восьмидесяти или ста тысячах людей, приходивших ко мне в контору в те горячие годочки — устраиваться на работу или увольняться. Неудивительно, что у меня постоянно садился голос: даже поговорить со всеми этими людьми и то было непросто. Но, помимо голоса, у них были еще лица, с разными выражениями — печали, гнева, коварства, хитрости, угрозы, предательства, благодарности, зависти и так далее, — словно предо мной находились не человеческие существа, а тотемные животные: лиса, рысь, шакал, ворона, лемур, сорока, голубь, мускусный бык, змея, крокодил, гиена, мангуст, сова… Я и сейчас еще помню всех — хороших и плохих, проходимцев и лгунов, калек, маньяков, бродяг, игроков, вымогателей, извращенцев, святых, мучеников, — всех, заурядных и необыкновенных. Всех, вплоть до одного конногвардейского лейтенанта, чье лицо было так изуродовано краснокожими или чернокожими, что, когда лейтенант смеялся, казалось, он плачет, а когда плакал, лицо его будто расплывалось в улыбке. Обращаясь ко мне, обычно с жалобами, он всегда стоял по строевой выправке, больше похожий на коня, чем на гвардейца. Помню и грека с удлиненным лошадиным лицом, человека, несомненно, образованного, который все хотел прочитать мне отрывок из