Нексус - [90]

— Очень любопытно. Продолжайте трудиться и помните, на работу мы берем только приличных юношей из хороших семей. Никаких евреев, калек и бывших заключенных! Мы хотим гордиться нашими посыльными.

— Хорошо, сэр.

— И еще: проследите, чтобы уволили всех негров. Они могут до смерти напугать наших уважаемых клиентов.

— Хорошо, сэр.

И я возвращался на прежнее место, устраивал своим подопечным небольшой разнос, но ни разу не уволил ни одного человека, будь тот даже чернее туза пик.

Как случилось, что в книге о посыльных не нашлось места всем этим милягам — слабоумным, бродягам, логикам с бубновым тузом на спине, потрепанным жизнью эпилептикам, ворам, сутенерам, шлюхам, попам-расстригам, знатокам Талмуда, Каббалы и священных книг Востока? Романы! Но разве можно писать о таком в романах? И брать этих людей в герои? Где разместить живое сердце, печень, глазной нерв, поджелудочную железу или желчный пузырь? Ведь мои подопечные были не вымышленными персонажами, а живыми людьми, все поголовно, и, следовательно, страдали разными болезнями, они ежедневно ели и пили, а также мочились, испражнялись, прелюбодействовали, предавали близких, заставляли малолетних детей работать, сестер заниматься проституцией, матерей попрошайничать, отцов чистить ботинки, торговать вразнос шнурками и пуговицами, приносить домой сигаретные бычки, старые газеты, воровать мелочь из кружки слепца. Ну разве таким место в романе?

Как чудесно было возвращаться из «Таун-холла» морозным вечером, прослушав «Симфониетту»! Какая благородная атмосфера в зале, вежливые аплодисменты, понимающие суждения. А на улице — легкий снежок, подкатывающие и отъезжающие такси, свет фонарей искрится и переливается, дробясь на множество лучей, а месье Баррер со своим небольшим оркестром незаметно ускользает из здания через черный ход, чтобы дать частный концерт в доме богатого жителя Парк-авеню. Тысячи дорог ведут от концертного зала, и в конце каждой очередная трагическая фигура обретает свою судьбу. Дороги пересекаются повсюду: дороги людей низкого происхождения и власть имущих, кротких и тиранов, миллионеров и нищих.

Да, много вечеров провел я на концертах в одном из благословенных музыкальных моргов, и каждый раз, выходя оттуда, думал не о только что услышанной музыке, а о каком-нибудь из моих «подкидышей», об одном из моей истекающей кровью, обессиленной команды, о ком-то, кого я только что нанял или уволил — память о котором не могла вытеснить музыка Гайдна или Баха, Скарлатти или Бетховена, Вельзевула, Шуберта, Паганини или игра кого-либо из клана духовых инструментов, струнных или ударных. Я видел его перед собой, бедолагу, выходящего из конторы с униформой посыльного, упакованной в коричневый пакет, и направляющегося к станции «Бруклинский мост» надземной железной дороги, где он садится в поезд и едет до Фреш-Понд-роуд, или до Питкин-авеню, или, может, до Костюшко-стрит, а там вливается в людскую толпу, покупает банку соленых огурцов и заодно получает пинок в зад, чистит картофель, вытряхивает блох из постели и молится за прадедушку, погибшего от руки пьяного поляка, которому не понравилась его развевающаяся на ветру бороденка. Я видел также и себя — я шел по Питкин-авеню или Костюшко-стрит, разыскивая убогое жилище моего подопечного — а может, проще говоря, конуру? — и думал, как мне повезло, что я родился в хорошей семье и прекрасно говорю по-английски. (Что это, все еще Бруклин? Где я нахожусь?) Иногда с залива доносился острый запах моллюсков, а может, то был запах из сточных труб, и куда бы я ни сворачивал в поисках заблудшей и погибшей души, везде я видел приспособленные для спанья пожарные лестницы, и с этих импровизированных постелей сыпались на землю, словно раненые херувимы, вши, клопы, тараканы и засохшая кожура от салями. Иногда я покупал себе сочный соленый огурец или копченую селедку, которую подавали в обрывке газеты. А как вкусны были огромные пышные крендели, посыпанные солью! У всех женщин там были красные руки и синюшные пальцы, они стали такими от холода, стирки и мытья полов, от полоскания. (Но у сына одной из них — а по нему и сейчас видно, что это гений — будут длинные, изящные пальцы с мозолями на подушечках. Совсем скоро он будет выступать в «Карнеги-холл».) А в нашем изысканном, благородном обществе, из которого я вышел, мне ни разу не приходилось видеть гения или даже близко к нему. Книжный магазин в нашем районе днем с огнем не найдешь. Календари — да, продаются на каждом шагу, их можно купить в мясной или бакалейной лавке. Репродукций Гольбейна, Карпаччо, Хиросигэ, Джотто и даже Рембрандта здесь не встретишь. Разве что Уистлер, да и то только портрет его матушки, такой мирной и безмятежной, одетой в черное, со сложенными на коленях руками — образец воспитанности и респектабельности. Нет, в нашем кругу мрачных христиан искусство не поощрялось. Зато мясные лавки были на каждом углу и ломились от требухи и прочих деликатесов. И еще магазины с линолеумом, щетками и цветочными горшками. Дань от животного и овощного царств плюс скобяные изделия, творожный пудинг, сардельки с чесноком и квашеная капуста. В каждом квартале своя церковь, унылое строение, порожденное стерильной верой лютеран и пресвитерианцев. А ведь Христос был плотником! Он построил церковь, но не из дерева и камней.