Некрасов - [41]

Что же было дальше? Прошло немного времени после разговора с Некрасовым, и Белинский, объяснившись еще с Панаевым, заметно смягчился. «Подувшись на меня несколько дней, — вспоминал Некрасов, — он сам высказал мне… свое сожаление о последовавшем в нем внутреннем разрыве со мной». Он согласился, что роль пайщика была ему крайне невыгодна, так как издание в первые годы было убыточно. Кроме того, ему исправно выплачивались определенные суммы — в соответствии с условиями, на которых он начал работать в «Современнике», и даже сверх этих условий.

Словом, Белинский успокоился и вскоре написал Тургеневу: «Скажу Вам, что я почти переменил мое мнение насчет источника известных поступков Некрасова. Мне теперь кажется, что он действовал добросовестно…» Некрасов же судил об этом так: «Я не знаю, исчезло ли в его воззрении на меня впоследствии это почти, но отношения наши до самой его смерти были короткие и хорошие…»

Несомненно, это так и было; ведь и сам Белинский с удовлетворением отмечал (в ноябрьском письме Боткину, которое изложено выше) удобные для него материальные условия, свободу своих действий в редакции («могу делать, что хочу»), наконец, «нравственный характер» своего участия в журнале. «Современник» — вся моя надежда», — писал Белинский, зная, что он говорит о некрасовском «Современнике».

При этом место и роль критика в редакции определялись, конечно, не только материальной стороной дела, но прежде всего фактическим участием в работе журнала, возможностью оказывать влияние на его характер и направление. В этом отношении ни в чем нельзя упрекнуть Некрасова или Панаева — они предоставили Белинскому возможность делать все, что было в его силах, и высоко ценили его участие, его мнение, хотя в отдельных случаях, конечно, могли и расходиться с ним в оценках (так было, например, в споре о цикле стихов Огарева «Монологи»: Некрасову хотелось их напечатать, но победа осталась за Белинским, который считал эти стихи последней данью «гамлетовскому направлению», «набором общих мест»).

«Никто, кроме Белинского, не был хозяином содержания журнала…» — заверяет Некрасов. «…Мы всё делаем с общего согласия, и состав каждой книжки апробируется Белинским», — добавляет Панаев.

Все это так. Но благополучно разрешившийся конфликт с Белинским все же оставил некоторый осадок у всех, кто имел к нему касательство. В одном письме того же 1847 года Белинский признался: «Мне с ним не так тепло и легко, как было до этой истории». А в другой раз он обронил словечко неделикатность. Может быть, и в самом деле: тому, кто по сути был прав, следовало проявить чуть больше деликатности по отношению к такому человеку, как Белинский. Тем более, что всем хорошо было известно, как тяжело он болен! Справедливость требует напомнить, что всю свою последующую жизнь Некрасов благоговейно хранил память о Белинском. Образ его проходит через всю зрелую «некрасовскую лирику.

Описанная истории имела одно неприятное последствие: она дала повод недоброжелателям для разговоров и слухов, что Белинский, мол, уйдя от Краевского, снова «попался на удочку» со своей младенческой доверчивостью: что он был «очень искусно устранен» от журнала, который собственно для него и его именем создавался; что он «оказался наемником на жалованьи» (Кавелин) и т. д. В этих разговорах не было ни капли правды, но они на много лет вперед дали пищу врагам Некрасова для упреков в недобросовестности, в «литературном кулачестве», в стремлении к наживе, якобы главной цепи его деятельности. Эти упреки в разной форме всю жизнь преследовали Некрасова.

* * *

Друзья огорчались, замечая, что, обремененный множеством забот по журналу, Некрасов почти перестал писать стихи и рецензии. Белинский опасался, как бы его деятельность не свелась к ведению счетов и держанию корректуры. Некрасов и сам понимал, что писать необходимо, звал, что поэтический отдел «Современника» довольно беден и нуждается именно в его стихах. Тем не менее он сердился, тогда об этом напоминали, а неожиданная похвала его стихотворению, полученная от Тургенева, нагнала на него «страшную тоску». Он отвечал Ивану Сергеевичу в Париж: «…Я с каждым днем одуреваю более, реже и реже вспоминаю о том, что мне следует писать стихи, и таковых уж давно не пишу. Мне это подчас и больно, да делать нечего. Но, за исключением сего, живу изрядно, хотя работы много и поводов злиться еще больше…».

Так он писал 11 декабря 1847 года. В это время стихов действительно было написано мало, случалось, что по многу месяцев в журнале не появлялось ни строчки, но в конце концов они все-таки появлялись; и какие это были стихи! После «Родины», «Перед дождем», «В неведомой глуши», о которых мы уже говорили, в новом «Современнике» были напечатаны и другие шедевры ранней лирики поэта — «Тройка», «Псовая охота», «Нравственный человек», «Бели, мучимый страстью мятежной», «Еду ли ночью по улице темной». По-видимому, в 1848 году написано и стихотворение «Вчерашний день, часу в шестом».

Можно сказать, что эти несколько стихотворений содержали в себе все главные — мотивы поэзии Некрасова, глубоко им выстраданные: беспросветная судьба деревенской девушки («Тройка»); страница крепостного быта — язвительно осмеянная помещичья охота с ее необузданным разгулом и жестокостью, сатирический портрет чудовищного лицемера и благонамеренного ханжи — «нравственного человека»; чисто некрасовская любовная исповедь с ее резко обнаженным чувством; характерные темы большого города — горе бедняков, трагическая участь женщины; и, наконец, первое обращение поэта к своей музе, первая поэтическая декларация — вот какой круг проблем охватывают эти несколько стихотворений. Программные для Некрасова, они были программными и для журнала, в котором появлялись (только последнее не было опубликовано). И понятно, что эти стихи имели шумный успех в кружке «Современника». Многие находили в некрасовских стихах поэтическое выражение своих мыслей и чувств.