Некрасов - [7]

Некрасов несколько раз нетерпеливо обрывал рассуждения Ивана Ивановича, но тот не прекращал своих нападок.

— Что ты его-то обвиняешь? — сказал вдруг резко Некрасов. — Ты не знаешь разве, что он действовал по моим указаниям, что это я просил его не допускать тебя близко к денежным расчетам? Я просил показать тебе мое письмо, в котором давал распоряжения на этот счет. Где это письмо? Почему оно тебе неизвестно?

Ипполит Александрович смущенно улыбнулся.

— Я не находил нужным показывать его Ивану, потому что, как мне казалось, мы всегда с ним договаривались к общему удовлетворению.

— Напрасно деликатничал, отец мой, — недовольно возразил Некрасов. — В делах не должно быть места для глупого деликатничанья. Так вот, Иван Иванович, имей в виду, что полгода назад из Рима я писал Ипполиту буквально следующее: не доверяй денег Ивану Ивановичу, не позволяй ему их получать, не плати по его обязательствам с авторами и имей в виду, — если допустишь его хозяйничать, так потом окажется столько неоплатных долгов, что нам ввек не расплатиться. Я просил его показать это письмо тебе, для того чтобы между вами не было никаких недоразумений. Ты не должен обижаться. Что мне, своих денег разве жалко? Не в них дело, а в добром имени «Современника», в аккуратном отношении к деньгам, которые принадлежат не только нам с тобой.

Иван Иванович побледнел от обиды.

— Ты что же, за жулика меня почитаешь после стольких-то лет знакомства? — спросил он почти шепотом.

— Не за жулика, ты это и сам прекрасно знаешь, а за человека легкомысленного и безответственного, — жестко сказал Некрасов. — Сколько я имею доказательств этим твоим качествам, сколько неприятностей и позору имел я из-за них! Мое доброе имя втаптывают в грязь по твоей милости, понимаешь ты это или нет? Надо, наконец, стать взрослым человеком, Иван Иванович, нельзя до старости лет оставаться мотыльком. Да что там — мотыльком, от мотылька никому вреда нет, а от твоего легкомыслия людям впору в прорубь бросаться. Ты знаешь, о чем я говорю.

Некрасов с досадой захлопнул лежавшую перед ним папку с бумагами.

— Все в порядке, Полинька, — сказал он. — В твоем-то благоразумии я вполне уверен. А тебя, Иван Иванович, позволь за все поблагодарить, особенно за медвежью услугу с перепечаткой стихов. Премного обязан за заботы о моей славе.

— Николай Алексеевич, — быстро отозвался из своего угла Чернышевский. — Вы прекрасно знаете, что за стихи вам должно благодарить меня, а не Панаева. Я их перепечатал, я и вводную статью написал, а он имел за них неприятностей не меньше, чем вы.

Спокойный его голос вернул Некрасову самообладание. Он достал сигару, аккуратно обрезал и закурил ее, встал из-за стола и подошел к окну. Ему стало неприятно и совестно за резкость, он рад был бы загладить ее, да не знал — как. Бедный свистун! И так его бьют все, кому не лень, а обижать его — все равно, что ребенка: вон он сидит, опустив голову, весь поникший, точно больной. Кок его, когда-то франтоватый и напомаженный, поредел, развился и повис, усы опустились, под глазами старческие мешочки. А ведь он героем держал себя в цензурном комитете, не струсил, когда на него кричал и топал сам министр просвещения Норов. Бедного Панаева трясли не только в цензурном комитете, — его таскали даже в III отделение, а он, Некрасов, автор неугодных начальству стихов, в это время спокойно прогуливался в Риме.

Некрасов, думая об этом, с ожесточением грыз сигару и дергал себя за кончики усов.

— Ладно, Иван Иванович, ты уж не сердись… Знаешь мой проклятый характер — желчь во мне всегда кипит; на своих начинаю бросаться.

Он быстро подошел к Панаеву и начал рассказывать о том, как напугала его история со стихами.

— Понимаешь, сижу далеко, письма идут медленно, а тут со всех сторон получаю известия, что на «Современник» посыпались кары именно из-за моих стихов. Признаюсь тебе — труса спраздновал. Ну, думаю, конец, — журнал непременно закроют. Поверишь ли, так на меня это подействовало, что поэму писать перестал, над которой просидел почти месяц! Все равно, думаю, печатать не дадут, а писать только для собственного удовлетворения я не любитель. Ну, простил, что ли, Иван Иванович?

Панаев был незлобив и незлопамятен.

— Простил, простил, — сказал он смущенно, — ладно уж, я понимаю, что тебе было обидно. Прекратим этот разговор, я не сержусь и ты не сердись, и все будет хорошо.

Он побежал к буфету, стал что-то доставать, уронил стакан, засуетился, захлопотал. Всем стало сразу легко. На столе шумел большой «дачный» самовар, Ипполит Александрович разливал чай, Некрасов рассказывал о своей поездке, о встречах с знакомыми. Потом разговор опять перешел на дела журнала. Некрасов сказал, что Тургенев и Толстой ругают «Современник» за сухость, за серые, скучные повести, и прибавил, что и он сам согласен с ними.

— Правда, те, кто мог бы дать наиболее блестящие вещи, — тот же Тургенев и тот же Толстой, — пока ничего не дают, но надо заставить их работать, надо беспокоить их, стыдить, укорять. А потом надобно искать молодых, а не надеяться на двух-трех корифеев. Вот мы с вами, Николай Гаврилович, просмотрим другие журналы и, если увидим там что-нибудь свежее, яркое, талантливое, — отобьем.