Некрасов - [8]

Вечер прошел незаметно, и Ипполит Александрович, взглянув на часы, вскочил и заторопился в город. Иван Иванович отправился спать, а Чернышевского Некрасов уговорил остаться и повел его в свою комнату. Они легли, не зажигая света, — один на кровати, другой на широченном низком диване. Некрасов заботливо собрал на диване мягкие круглые подушечки и устроил из них изголовье своему гостю. Маленький, худощавый Чернышевский, даже вытянувшись во весь рост, не занимал и половины дивана.

— Диван у вас богатый, — сказал он, — мне не по росту. Вот Тургеневу, наверное, только-только. Где вы его видели в последний раз?

— Во сне, — ответил Некрасов. — Сегодня ночью видел. А наяву в последний раз я видел его в Лондоне.

— В Лондоне? — переспросил Чернышевский. — А разве вы были в Лондоне? Мне об этом никто не говорил.

— Никто не говорил, потому что никто не знает, что я туда ездил. Никто и не должен знать, кроме вас. Плохая получилась прогулка, Николай Гаврилович. Я вам когда-нибудь о ней все расскажу.

Некрасов закурил. Вспыхнувшая спичка на миг осветила лицо его и снова погасла. Он молча курил и думал о том, что хорошо было бы, пожалуй, поделиться с Чернышевским всем тем, что тяжелым гнетом лежало на душе. Но Чернышевский не задал ему никакого вопроса, а он первый не мог начать этот разговор.

Докурив папиросу, Некрасов перебрался на диван, сел рядом с Чернышевским и, стараясь разглядеть в темноте его лицо, спросил осторожно и нерешительно:

— Николай Гаврилович, вы слышали что-нибудь о том, что крепостное право будет отменено?

Чернышевский ответил не сразу, и по его молчанию Некрасов понял, что вопрос этот не показался ему нелепым и неожиданным. Сердце его вздрогнуло и, ободренный, он добавил смелей:

— Понимаете, еще в Париже до меня дошли слухи, будто бы Александр наконец-то всерьез собрался освободить крестьян. Я боялся верить — так это неожиданно и радостно.

— Вы можете верить этому, — сказал Чернышевский, — это правда. Очевидно, наступил момент, когда ждать и откладывать больше нельзя, и правительство, к счастью, поняло это.

Он вскочил с дивана и зашагал по комнате.

— Понимаете, — продолжал он, — все говорит о том, что отмена крепостного права — реальна и недалека. Создан секретный комитет, в котором председательствует сам император. Комитету предложено начать подготовку к освобождению крестьян. Все это так. И все это как будто отрадные признаки. Но кроме этого я ничего не знаю, и никто не знает из тех людей, которые сейчас наиболее взволнованы. Когда будет проведено освобождение? В этом году, в будущем? Или, может быть, пройдут годы, прежде чем исчезнет рабство? Какую форму примет освобождение? Получит ли крестьянство возможность сносного существования в новых для него условиях? Все это тревожит меня и не дает возможности вздохнуть спокойно и облегченно…

— Можно ли задумываться над этим? — перебил его Некрасов. — Важно, чтобы люди перестали быть рабами, которых продают и покупают, как лошадей на ярмарке, а остальное уже легче будет образовать.

— Неверно это, Николай Алексеевич, — живо возразил Чернышевский. — Личная свобода, разумеется, важнейшее дело, но рабство имеет и другую форму, не правовую, а материальную. Одновременно с личным освобождением крестьян должен быть разрешен выгоднейшим для них образом вопрос об устройстве их быта. В этом вопросе — соль крестьянской реформы, и мы не можем стоять в стороне от его обсуждения.

Некрасов не в силах был слушать внимательно, слова «свобода», «освобождение» гудели в ушах, он готов был выбежать из комнаты, разбудить Панаева, пить шампанское за здоровье Александра и без конца говорить о том, что в России не будет крепостного права, что русский крестьянин станет свободным! Помещик не сможет пороть мужика на конюшне, продавать, сдавать в солдаты, распоряжаться им, как скотиной.

— Николай Гаврилович, дорогой, — сказал он горячо. — Мы все будем делать, все будем учитывать, за всем следить, но давайте сегодня будем просто радоваться! Позвольте мне вас обнять. Спасибо, родной, за радостную весть!

Чернышевский засмеялся. Они обнялись крепко, как обнимаются близкие люди после долгой разлуки. Чернышевский почувствовал на щеке Некрасова слезы и сам торопливо полез за носовым платком.

— Да, — сказал он, сняв очки и вытирая глаза. — Что бы там ни было, мы стоим накануне великого события.

Смущенные своим волнением, они оба закурили и подошли к окну. Белая ночь незаметно переходила в утро, и Чернышевский опять увидел болезненно-желтое и усталое лицо Некрасова.

— А вас все-таки что-то гнетет, Николай Алексеевич, — сказал он, всматриваясь в его лицо. — Что? Или вам трудно об этом говорить?

— Когда-нибудь я расскажу, — ответил, глядя в сад, Некрасов, — когда-нибудь, только не сейчас. Я, действительно, получил такой удар, какого врагу не пожелаю, плевок в лицо, оплеуху, глубокое оскорбление. Но хватит об этом, в другой раз…

Чернышевский с досадой почувствовал, что спугнул своим вопросом умиленное, тихое настроение, и начал прощаться.

— Мне надо ехать, — сказал он. — Вам пора спать, а меня жена ждет и тревожится. Спокойной ночи вам и радостных, светлых сновидений.