Некий господин Пекельный - [56]

Как знать, о чем он думает? О чистой отрешенности, в которой пребываешь, когда пишешь, об этом хмеле с темным привкусом, о состоянии, когда слова ложатся на бумагу, как снег зимой на вильнюсские крыши. О жертвах, принесенных его матерью. О том, что они окупились сторицей – у него есть богатство, есть женщины и пышные поминки по счастью[62]. О цикадах. О небесных пейзажах. О печальных мышках. О множестве других, неведомых нам вещей.

Однако что-то слишком долго он стоит и ничего не делает, пора возвращаться. За дело. Пекельный! И он идет назад, в свое жилище, где гуляет сквозняк, как гулял зимний ветер в виленской подворотне; вдали слышен стрекот цикад, плеск моря, отголоски уходящего дня; Гари садится на пол по-турецки, среди разбросанных листков и принимается писать. Море блестит под луною. Он пишет.

Вверху страницы:

ГЛАВА VII

И сразу под заголовком:

Драматическая огласка моего будущего величия, сделанная моей матерью перед жильцами дома 16 по Большой Погулянке, вызвала смех не у всех присутствовавших.

Среди них был некий…

И вот перед нами печальная мышка, человек-мышка что-то замышляет, он останавливается на лестнице и уважительно, серьезно глядит на мальчугана из Вильно, который станет знаменитостью – посланником или даже писателем, будет знаться с великими мира сего и произнесет перед ними имя из девяти букв: П-Е-К-Е-Л-Ь- Н-Ы-Й, запишет эти буквы в книге, и, если эта книга прославится, мечтает человечек, быть может, его имя не утонет в омуте былого, а будет в чести до тех пор, пока его читают, произносят и не забывают.

Вот почему в этот миг в глазах Пекельного мелькает искра радости. Вот что он тайно вынашивал, вот почему тихонько улыбается. Он треплет по щеке Романа, и следует просьба. Крик души. Мальчонка слышит его имя, а мы, мы слышим его эхо, это смех Гари с нотками как у Гюго и Рабле, внутренний хохот пополам с рыданиями: память об этом имени, спасение из небытия человека, который носил его в Вильно, вся его жалкая и вопиющая жизнь висят на кончике авторучки.

145

– Так вы уверены, – переспросил я старую женщину, – что человек по имени Пекельный жил здесь, в доме номер шестнадцать по улице Большая Погулянка?

Она кивнула:

– То есть Пекельный – это было прозвище. Так все его издавна звали. По-польски это значит “адский”. А он был очень смирный – вот его так и прозвали. В насмешку. От противного. А он привык и уже сам представлялся Пекельным. А настоящее-то имя я забыла. Что-то вроде… Постойте… Дзенгель! Точно! По-моему. Его звали Дзенгель.

146

Я должен был скорее побежать в архив, взять списки жителей Большой Погулянки и проверить, есть ли там этот Дзенгель, по прозвищу Пекельный. Но я предпочел, чтобы, в конце концов, все это осталось окутанным тайной и навсегда потерянным в туманном прошлом. Мне в общем-то не важно было знать, жил ли он в самом деле, появился на свет из-под знакомого пера Гари или же из утробы какой-то никому не ведомой женщины, – если Пекельный состоит из чернил и бумаги, это означает несомненный, ослепительный триумф литературы, замешанной на вымысле.

Но что, если он все-таки существовал, как выражаются дети, взаправду? Если Гари воссоздал из слов то тело из плоти, которое сгорело в Клооге на костре, или обратилось в дым на польских равнинах, поросших колючей проволокой, или, что скорее всего, упало в яму у подножия высоких деревьев в Понарах? Что же, и это все равно триумф литературы, но только с примесью реальности.

Многие утверждают, что литература – никчемная вещь, она, дескать, бессильна против войны, несправедливости, власти финансовых рынков, – возможно, это правда. Но кое-что она может: она способна сделать так, чтобы некий молодой француз, которого случайно занесло в город Вильнюс, во всеуслышание произнес имя маленького человека, погребенного во рву или сожженного в печи семьдесят лет назад, печального человечка-мышки с залитой кровью кожей, которого изрешетили пулями или обратили в дым, но которого ни нацисты, ни время не смогли окончательно уничтожить, потому что нашелся писатель, спасший его от забвения.

147

Гари пишет имя Пекельного на бумаге. Рождает его? Возрождает? Извлекает из недр своей памяти? Или оно явилось из более далекой области воображения и каким-то чудом возобладало над реальностью? Не знаю. Писатель всемогущ. Он пишет. И думает только об этом. Писать. Завоевывать мир силой букв и подчинять его своему закону.

Слова благодарности

Национальному центру книги и программе “Стендаль” Французского института,

Далии Эпштейн и Лоику Сальфати,

Эльжбете Шимелевичене, Далюсу Жижису и Литовскому архиву,

Мириам Анисимов, Полю Оди, Лесли Бланш, Жозефу Бюлову, Доминике Бона, Марку Дворжецкому, Жан-Франсуа Ангуэ, Маеве Ликерн, Анри Минцелесу, Полю Павловичу, Ицхаку Рудашевскому и Аврому Суцкеверу за их драгоценные свидетельства.

Жан-Мари Лаклаветину и Анн Вижу.

Источники иллюстраций

1: Adagp, Paris 2017 pour l’œuvre de Romualdas Kvintas / photo www.vilnius-tourism.lt;

2: Musée Jacquemart-André / Inst. de France / Scala, Florence;

3, 4, 5, 8,10: фото автора;

6: Collection Sylvia Stave Agid / photo Patrick Léger;