Некий господин Пекельный - [36]

93

Предчувствуя удар под дых, хотя еще не зная, что он будет называться операцией “Барбаросса”, советская власть начала весной 1941 года массовую депортацию в Сибирь, только из Вильно тридцать тысяч человек, в том числе шесть тысяч евреев, были высланы как “антисоветские элементы” – формулировка достаточно расплывчатая, чтобы охватить как тех, кто был активно против этой власти, так и тех, кто был пассивно против, а заодно и тех, кто не был, но мог бы быть против нее, включая тех, кому не повезло: кто, например, за отсутствием вешалки накинул свою шапку на бюст Ленина или прилюдно высказался, совершенно безобидно, по поводу длины усов отца народов, – словом, никто не чувствовал себя вне подозрений, никто не мог быть уверен, что не загремит в ГУЛАГ, все дружно соглашались, что рано или поздно им предстоит такое путешествие, только одни считали, что их повезут в Сибирь в вагонах для скота, другие менее оптимистично полагали, что их туда погонят по этапу. Что оставалось делать? Лучше смеяться, чем плакать, вот люди и рассказывали анекдоты, вроде такого, широко известного, который и Пекельный мог бы слышать в июне 1941-го, о том, как трое зеков рассказывают, кто за что сел:

– Я, – говорит один, – однажды утром опоздал на работу. Мне дали десять лет за саботаж в пользу врага.

– А я пришел раньше времени, – говорит другой. – Мне дали десять лет за шпионаж в пользу врага. Ну а ты?

– Да я, – говорит третий, – всегда приходил минута в минуту.

– Так что же?

– Получил десять лет за мелкобуржуазный конформизм.

Поэтому я мог бы с полным правом отправить моего Пекельного в Сибирь, заставить его трястись в поездах от Вильно до белоснежной тайги, где растут сосны, белые не от снега, а оттого, что зеки с голодухи обдирают со стволов кору и съедают по пути в убогие бараки, где спят вповалку на шатких многоярусных нарах, – в этих бревенчатых бараках, окруженных колючей проволокой и сторожевыми вышками, в те времена жил сам Бог, там, а не в церковных куполах и не в пятиконечных звездах, – я мог бы все это взвалить на худенькие плечики Пекельного, но лучше пощажу его, оставлю сидеть тут, во дворе на Большой Погулянке, пока над Вильно сгущаются тучи, две тучи: коричневая и красная, а сам вернусь к Гари, охота с ним поговорить.

94

Поговорить Гари любил. Особенно о собственной персоне. По радио, по телевизору, в женское ушко на подушке, в кафе с друзьями или с матерью, ad patres in petto[42]. И вот я иногда мечтаю, что живу в Париже шестидесятых годов, скажем, году в шестьдесят третьем, в начале осени, и что Гари – мой друг.

Я бы назначил ему встречу в семь вечера в одном из тех кафе недалеко от “Одеона”, которых сейчас уже нет, в “Конде”, например. Пришел бы, как всегда, на десять минут позже (я чрезвычайно пунктуален в опозданиях). Подождал бы его. И он явился бы, одетый скромно, в мексиканское пончо, и что-нибудь наплел, оправдываясь, почему опоздал (он, а не я!), ну, например, на улице его узнал и задержал докучливый поклонник, или в постель к нему залезла полуголая, готовая на все фанатка, потом, по-мужски пожав мою руку и по-товарищески хлопнув по спине, выбрал бы столик в глубине уютного зальчика, подальше от завсегдатаев, или нет, давай-ка лучше на террасу. Обозрел бы меню, подозвал бы гарсона: да тут у вас, милейший, фривольные счета, эротичные блюда, а цены – просто порнография! И наконец сказал бы мне: ну как дела, дружище, сколько лет не виделись – пять или шесть? Нет, семь! С тех пор, как вышли “Корни неба”? Как время-то летит, не успеешь оглянуться – его уже нет. Господи боже! Уж если где искать этого старого мошенника Господа Бога, так это среди карманников.

Я промолчал бы. Он болтал бы дальше.

Это было, когда меня так донимал Клебер Эдан, помнишь, какие ужасы он про меня писал?

Мы, к великому сожалению, вынуждены признать, что Ромен Гари не владеет французским, и если герой “Корней неба” учредил комитет по защите слонов, то нынче следовало бы основать другой комитет – по защите французского языка от Ромена Гари.

А я плевать хотел на все их комитеты по защите французского от меня! Невозможно следить за стадом слонов по всей Африке, описывать джунгли, дебри, пот, авантюристов – и все это на языке принцессы Клевской и герцогини Германтской! Разве они не понимают, что мои собственные литературные корни питаются моей смешанной кровью? Что моя суть плебея-инородца и есть питательная почва, на которой я надеюсь взрастить что-то новое, оригинальное? Что я и хотел написать книгу жесткую, грубую, реалистичную, полную необычайной силы? И что, вылизывай я стиль, она бы превратилась в холодную аллегорию, нечто стерильное, в духе Эдгара По, Алена-Фурнье или Жюльена Грака. А я хотел придать ей мощь, черт возьми! Но говорить, что я не знаю французский язык? Если мало Гонкуровской, вот вам еще доказательство: в лицее в Ницце я шесть лет подряд получал первую премию по французскому. Что возразят на это Клебер Эдан и иже с ним? А я скажу тебе, чем я на самом деле раздражаю этих сраных критиков… да, сраных, я нарочно выражаюсь так вульгарно, – тем, что Гонкура получил чужак, в котором нет ни капельки французской крови. Но в моих жилах течет сама Франция, так-то, дружище.