Некий господин Пекельный - [35]

Не знаю, ненавидел ли Гари отца настолько, что отнял у него смерть, или, наоборот, тайно любил его, или любил и ненавидел, а возможно, не мог ни радоваться этой смерти, ни горевать из-за нее и потому не захотел рассказать о ней все, как есть. Так или иначе, но, думаю, имеет смысл восстановить истину: его отец погиб в 1943 году в лесу близ поселка Понары, в десяти километрах от Вильно, от рук мелкого прислужника Шоа, в чьи функции входило стрелять в затылок людям, выстроенным на краю рва, ревностного солдата эскадронов, которые на языке нацистов – языке Шиллера и Гете, Lieder и Девятой симфонии – назывались словом, эхо которого до сих пор не перестает царапать людям горло и разрывать сердца: Einsаtzgruppen.

90

В начале сентября 1939 года во дворе дома на Большой Погулянке еще не звучала немецкая речь. А звучала в основном польская, идиш, иврит и немножечко русская. Очень скоро русский будет слышен тут повсюду. Жителям Вильно это не понравится: красные в форме цвета хаки надолго расположатся в их городе и наводнят его словами вроде водка и шапка (как видите, я сам немного говорю по-русски), так будет каждый божий день, с понедельника по воскресенье. Тридцать девятый год как раз с воскресенья и начался, кое-кто прозорливо предсказывал, что он окажется тяжелым, другие же, не слишком дальновидные, затыкали им рты. Вот увидите, все кончится мирно!

Не совсем. Все кончилось мировой войной. Да, в конце тридцать восьмого в Мюнхене на минуточку вытащили голову утопающего мира из воды, но тут же снова окунули. Si vis bellum, para bellum[41]. Этой войны хотели, к ней основательно готовились: за пактами о ненападении следовали пакты о взаимной помощи в случае агрессии, а в результате уже через несколько месяцев Германия занимает Богемию и Моравию, Венгрия – Закарпатье, а дипломаты, сидя в раззолоченных канцеляриях, целыми днями занимаются тем, что сочиняют послания и думают, что следует в них выражать: сожаление (глубокое), озабоченность (серьезную) или осуждение (решительное) по поводу действий берлинского усача?

Ну а потом был заключен знаменитый германо-советский пакт, согласно которому красные и коричневые публично обязывались не нападать друг на друга в случае вооруженного конфликта, а секретно договаривались, как в случае победы поделить между собой куски пирога. В тот день, 23 августа 1939 года, Риббентроп и Молотов выпили за дружбу. Prost! – сказал один. За ваше здоровье! – ответил другой. И оба улыбнулись, а теперь, дорогие евреи, хлебните и вы.

91

Всколебалась вся толпа… а потом вдруг поднялись речи, и весь заговорил берег…

– Перевешать всю жидову! – раздалось из толпы. –  …Перетопить их всех, поганцев, в Днепре!

Слова эти, произнесенные кем-то из толпы, пролетели молнией по всем головам, и толпа ринулась на предместье с желанием перерезать всех жидов…

Жидов расхватали по рукам и начали швырять в волны. Жалобный крик раздался со всех сторон, но суровые запорожцы только смеялись, видя, как жидовские ноги в башмаках и чулках болтались на воздухе.

Это цитаты из повести Гоголя “Тарас Бульба”. Из текста на обороте обложки того издания, которое я читал (нескольких строчек, раскрывающих интригу, портя все удовольствие читателям), явствует, что в книге рассказан “вымышленный эпизод борьбы казаков против поляков, происходившей на Украине в XVII веке”. Но если заменить Днепр на Вильню, а “суровых запорожцев” на поляков, то все это может служить описанием того, что происходило в Вильнюсе в апреле 1919 года, когда польская армия отвоевала город у Советов: в то время грабили еврейские дома, громили лавки, оскверняли кладбища, а самих евреев убивали с изощренной жестокостью: выбрасывали из окон, сжигали живьем или топили в Вильне со связанными за спиной руками, – какие пустяки по сравнению с тем, что еще предстояло.

92

Не прошло и месяца после тех Prost и За ваше здоровье, как Германия захватила Польшу, Франция и Великобритания объявили Германии войну, а Советская армия вошла в Вильно. Что такое война, Пекельный знал хорошо. Он видел ее воочию в четырнадцатом году. Может быть, именно она забросила его в Вильну, если только он не очутился там еще раньше и не остался, прозябая в полной нищете, живя на подачки, перебиваясь с хлеба на квас, который заменяет хлеб, когда его мало; или если он не принадлежал к тем вестфальским шахтерам, которые, чаще по принуждению, чем по собственной воле, отправлялись в Рур, чтобы там, на глубине ста метров под землей, угольная пыль въедалась им в лица; или же не заделался докером в каком-нибудь балтийском порту, где, как я вычитал в прекрасной книге Анри Минцелеса “История польских евреев”, можно было заработать тридцать пфеннигов в день на погрузке и разгрузке; или если ему не выпал тяжкий жребий попасть в батальон из пяти тысяч “похожих на каторжников, одетых в лохмотья, конвоируемых жандармами” рекрутов-евреев, которых заставляют “рубить деревья, очищать их и вытаскивать на поляны”; и если, наконец, его не послали на фронт, как отца маленького Романа и других молодых мужчин, которых оторвали от матерей, от жен (если им в их несчастной доле выпало счастье жениться), этих двадцатилетних парней, привыкших держать в мозолистых руках лишь косу, которых обрядили в сапоги, фуражки, снабдили вещмешком, обвесили всяким скарбом, велев геройски затыкать своим телом дула вражеских пушек, – парней, которым сунули в дрожащие руки простую винтовку с торчащим штыком, и в этом случае насколько сильно дрожали руки у Пекельного, когда ему велели взять на мушку шипастую каску и выстрелить? Этого мы никогда не узнаем. Можно измыслить тысячу историй, но в любом случае войну Пекельный знал, так что она могла опять начаться, но ничто и никто, даже Советы, не помешали бы ему смотреть на звезды, не играя на скрипке.