Некий господин Пекельный - [33]
Лучшим из них я давал почитать книги с тайной надеждой, что они забросят право и свернут на левые пути, один из которых – литература. Все обстояло как нельзя лучше в этом лучшем из миров, пока моя таблица успеваемости студентов не получила огласку и дело не дошло до ушей декана, который вызвал меня в свой кабинет.
– Мне сказали, – начал он, – что вы задаете студентам учить наизусть стихи Бодлера, Ламартина и Рембо и ставите за это дополнительные баллы, за счет чего значительно повышается их средняя оценка, это правда?
– Да, – ответил я, – признаю себя виновным.
– Вам должно быть известно, – сказал он, – что здесь у нас юридический факультет, а не Общество мертвых поэтов. Представьте себе на минутку, что какой-нибудь студент сочтет свои права ущемленными и подаст в суд, это может повредить нашей репутации.
– Ну а мне лично что грозит? – наивно спросил я.
– По сути, ничего, – сказал он. – Самое большее один евро – символическая плата в возмещение морального ущерба.
– Тогда я заплачу сразу два, – сказал я. – Вперед.
В суд никто не подал. Но мне дали понять, что мне лучше немедленно оставить преподавательскую должность и целиком посвятить себя написанию диссертации. Несколько месяцев я следовал этой рекомендации, а потом забросил международное частное право, юридические комментарии, кодексы и трактаты и снова принялся писать. Прошло еще два года, я отослал новую рукопись по адресу улица Себастьяна Боттена, 5. Электронное письмо от редактора “Галлимара” Жан-Мари Лаклаветина застало меня в зале отлетов лионского аэропорта. Я мигом прочитал его, дрожа, на экранчике телефона, и у меня перехватило дух. Потом перечитал – медленно, строчку за строчкой: мой роман будет опубликован в “Белой серии”. Стюардесса, которой я предъявил билет, заметила слезы у меня на глазах и, решив, что имеет дело с аэрофобией, сказала мне, что беспокоиться не о чем, полет пройдет хорошо. Когда через несколько дней я сообщил эту новость маме, она тоже заплакала. От горя. Посмотрела на меня с отчаянием, покачала головой и вздохнула: “Ну что с тобой поделаешь!”
Эта первая книга получила несколько литературных премий, сам не знаю, за что – такое случается. Я не ставлю это себе в заслугу, другие авторы были достойны награды не меньше меня, просто мне повезло, вот и все. Однако это не мешало мне радоваться; конечно, приобрести квартиру на улице Бак я не мог (разве что метра три, не больше, по ценам на жилье в седьмом округе), зато купил себе скутер; правда, его через два года, сразу после переезда, украли, что ж, это избавило меня от хлопот – не пришлось заполнять бумажки для перемены адреса в правах.
Одна из этих премий – собственно, то была не совсем премия, а стипендия, то есть аванс на будущую премию за книгу, которая пока еще существовала только в виде смутного замысла в голове автора, – была сравнительно крупной (хватило бы на целый квадратный метр). Кроме меня, на нее претендовали еще двое молодых писателей, оба мои друзья: одного звали Артур, другого, вы его уже знаете, – Клеман. За три минуты до объявления результатов мы заключили что-то вроде соглашения: кто станет лауреатом, поделится премией с двумя остальными. Выиграл я и поступил, как договорились: через несколько дней оба неудачливых соперника нашли в почтовом ящике конверт с чеком, подписанным моей рукой. Один купил стиральную машину, другой – ночь с девушкой по вызову (и не спрашивайте меня, кто что выбрал, я никогда не проговорюсь, что у Артура всегда безукоризненно чистая одежда). Мама и к этой новости отнеслась настороженно: стипендия? На книгу? А как же юриспруденция?
Другую премию, которая называется “Призвание” (на половину квадратного метра), мне вручали на открытой террасе, расположенной на крыше офисного здания на Елисейских Полях, откуда видна Триумфальная арка. Мама не дала себе труд сдвинуться с места по такому поводу: “Твоего Гари де Голль награждал под Триумфальной аркой, а с тебя хватит вида сверху на? Тоже мне триумф! А твое призвание – это право”.
Все же один раз она прокатилась из Амьена в Париж и обратно. В тот день я был приглашен под “Купол”, где Французская академия торжественно вручала мне еще четверть квадратного метра. Я прибыл на набережную Конти с опозданием, держа в руке галстук (никогда не умел их завязывать), и встретил отца, он-то и соорудил мне достойный узел по всей форме, под барабанный бой, между двумя шеренгами республиканских гвардейцев с саблями наголо. Мама уже была внутри. Она кого-то ищет, сказал отец: то ли он сам ничего больше не знал, то ли они были в сговоре. После торжественной церемонии устроили фуршет. Присутствовали лауреаты, их родственники и друзья, академики в зеленых мундирах и треуголках и моя мать, все еще с озабоченным видом. “Что-то не так?” – спросил я. “Ничего-ничего”, – отмахнулась она, уходя от вопроса. И тут появился Жан-Кристоф Рюфен.
