Неизвестный Пушкин. Записки 1825-1845 гг. - [22]

Моден говорил об испанских инфантах.

– Они были приговорены заранее, – сказал Государь, – надо было ждать этого. После французского и неаполитанского Наполеон должен был захватить и испанский трон, тем более что это в таком близком соседстве. Он стеснял его.

Жуковский говорил о Тильзите и Эрфурте. Государь заметил:

– В нем сидел отчасти Цезарь, отчасти Людовик XIV. Ему надо было командовать даже на сцене; он любил Тальму и давал ему советы. Все, что он делал, – он делал пушечными выстрелами.

– Потому что он воображал себя Цезарем и Августом… А трагедии всегда кончаются катастрофами.

Государь улыбнулся и ответил Модену:

– Цезарем – да, Августом – нет.

– Да, он был неспособен сказать: «Будем друзьями, Цинна». Вы правы, Ваше Величество.

– Браво, Моден! Какая память и какая находчивость.

Очень польщенный, Моден поклонился и продолжал:

– Он, как настоящий выскочка, любил производить впечатление на коронованных зрителей. Он сам выбрал пьесы для Тильзита и Эрфурта, пьесы, где были намеки: Цинна, Магомет. «Дружба великого человека – благодать богов!» А «Британика» не играли.

– Во всяком случае, он никогда не был Александром Великим, – сказала Императрица очень спокойно.

Она ненавидит, когда говорят о Наполеоне; относительно него у нее остались самые ужасные воспоминания[107].

Государь ответил:

– Он не Карл Великий, не Александр Великий, не Карл Пятый. Этот последний был рыцарь. У Наполеона в победах не было ни рыцарства, ни великодушия. У него были дурные манеры; он был высокомерен и фамильярен, а его генералы во всем подражали ему. Очень немногие из них были благовоспитанны. Даву, Бернадотт, Мармон и еще некоторые были воспитанны; у Нея было много естественного благородства, такими родятся, а не делаются. А все-таки изо всего двора Наполеона для меня самый несимпатичный Талейран, несмотря на всю свою благовоспитанность. Я убежден, что он очень рано предал Наполеона; он мечтал об этом даже до Аустерлица.

– Как? Уже тогда? – спросила Императрица.

Государь продолжал:

– В 1809 году они поссорились; Талейран не одобрял дела испанских инфантов. Я думаю, это была комедия, потому что их прислали к нему же в деревню и, по всей вероятности, его предупредили об этом. И эта комедия заставляет меня думать, что он собирался перейти к Бурбонам, как только Наполеона побьют.

– Был заговор, – сказал Моден, – между Дюмурье, Моро и Пишегрю, который так внезапно умер. Наполеон был очень тонок, даже хитер; папа назвал его комедиантом и был прав. Они оба с Талейраном пошли на хитрости – кто кого обманет.

– И перехитрил Талейран, – сказал Государь. – Он даже добился от папы, чтобы тот освободил его от данного обета. В конце концов он провел и Бурбонов, и Республику, и Директорию, и Наполеона, может быть, и последних Бурбонов. История покажет, сколько тут было плутовства и скрытых интриг, но это, может быть, будет лет через сто! Во всяком случае, Наполеон был гениален, а Талейран только хитер и умен. У него мелочной характер, который мне очень антипатичен. Я ненавижу хитрых, лукавых людей; вместо того, чтобы идти прямо к цели, они всегда ищут окольных путей, они всегда оставляют себе лазейку, В сущности, они ничтожны и подлы.

* * *

На вечере у Императрицы много народу, даже из непридворных. Я провела время приятно, потому что присутствовала при разговоре между стариками. Князь Петр[108] разговаривал с Моденом, с кн. Василием Трубецким[109], Жуковским, Чернышевым[110] и Павлом Киселевым[111]. Я взяла на себя безгласную роль. Они говорили о 1812 годе, о Наполеоне, которого Моден всегда называет Бонапартом, о Тильзите, Эрфурте, о конгрессах в Вероне, Лейбахе и Ахене. Потом подошел Ожаровский[112]. Они толковали о Кутузове, Барклае, Беннигсене, Багратионе и обо всех походах – от сражения при Йене до Ватерлоо. Волконский сказал:

– Наполеона погубило перед Ватерлоо то, что он провел ночь на своей позиции. Веллингтон, которого он выбил с позиции в Линьи и Катр-Бра, получил возможность избрать новую позицию для последнего действия трагедии.

Меня это удивило, потому что только победитель ночует на позициях противника. Когда я спросила объяснение у князя Петра, он мне ответил:

– Это правда, но предположимте, что я захотел помешать Ожаровскому войти в эту гостиную, что он даже выколол мне глаз, но если он не войдет в Малахитовую гостиную, победа будет принадлежать мне. Настоящая цель движения – победа. Сбить противника с позиции, которая ничего не дает, не есть еще победа.

Тогда Ожаровский сказал:

– Наполеон был прекрасен при Ватерлоо, он сделал более, чем возможно. О сражении судят по результату, но, как военное дело, Ватерлоо было превосходно.

– Я не верю в измену Груши, – сказал затем Волконский, – это басня.

Князь Василий[113] отвечал:

– Обвиняли в измене Дюмурье, Моро и Бернадотта. Во времена революции всякий генерал, которого постигла неудача, считался изменником. Говорили также, что республиканские войска сражались из-за свободы. Это вздор; во-первых, потому, что войска всегда охотно сражаются, а во-вторых, не будь кадров королевских войск, наскоро собранные рекруты никогда не были бы в состоянии совершить такие походы. Что же касается измен и обвинений, то это все та же старая история карфагенских генералов: их даже убивали, когда они бывали побеждены.