Неизвестный М.Е. Салтыков (Н. Щедрин). Воспоминания, письма, стихи - [57]
К осени литературный кризис его кончился благодаря приглашению М. М. Стасюлевича участвовать в «Вестнике Европы», и в ноябрьской книге журнала появляется последовательный ряд рассказов Салтыкова, начавшийся с «Пестрых писем»; одновременно он довольно часто помещает сказки и небольшие фельетоны в «Русских ведомостях». Это возобновление деятельности его немного успокоило, но успокоение длилось недолго: около Рождества расхворался опасно его сын скарлатиной, осложненной воспалением сердца, и некоторое время находился при смерти. Тревога за жизнь мальчика, тяжелый уход за ним, а также абсолютный карантин, когда в течение почти двух месяцев никто, кроме врачей, не переступал порога его квартиры, и пр. – не замедлили потрясти организм отца, растревожить его больное сердце и вызвать значительное ухудшение его состояния. Сын поправился, но положение отца внушало врачам опасение, чтобы болезнь его не усилилась за лето, а потому поднят был вопрос о поездке за границу, встреченный со стороны Салтыкова решительным отказом; тогда врачи прибегли к хитрости и предписали везти детей для укрепления их здоровья, вместо Гапсаля, как было решено вначале, на железные воды Эльстер (в Саксонии), а потом на морские купанья. Только под давлением такого предписания Салтыков, не желая одиночествовать все лето в Петербурге, увидел себя вынужденным ехать и самому за границу и, решившись, начал заблаговременно списываться со мной, где и как нам съехаться вместе. Так как я собирался июль и август прожить в Висбадене, то он и остановился на этом городе.
Семью он отправил раньше в Эльстер, а сам собрался выехать из Петербурга 18 июня и так боялся этой поездки и возможности умереть в вагоне, что за два дня до отъезда написал мне: «…так как я беспримерно болен, то, может быть, умру дорогой. Я уже написал насчет этого жене инструкцию с описанием всех ценностей, которые при мне будут находиться, потому что везу с собой все капиталы, потребные на вояж». Не высказывая ему, я тоже не без страха за него смотрел на эту поездку; пугал меня не его собственный тревожный взгляд на нее – к его предчувствиям близкой смерти я уже достаточно привык, чтобы их принимать на веру, а то, что в его состоянии за последние два месяца заметно и для меня произошли какие-то резкие перемены к худшему. Я мог догадываться об этом заочно только по сильно изменившемуся почерку его писем; из четкого и весьма твердого он сделался дрожащим, крайне неразборчивым и утратил многие свои характерные особенности; притом изредка стали встречаться в письмах пропуски некоторых букв или неправильная перестановка их в словах.
Остановившись на неделю в Эльстере, пока дети заканчивали курс своего лечения, он с семьей перебрался в Висбаден, где я ему приготовил по его же указанию помещение в пансионе, в котором он останавливался в 1881 году. Перемена, происшедшая в нем со времени нашего последнего свидания, т. е. всего за два года, была разительна: он похудел, сильно осунулся и имел вид порядком-таки одряхлевшего старика; но что больше всего меня поразило в нем – это какое-то мышечное беспокойство: его подергивало и по временам эти подергивания принимали вид виттовой пляски[431]; более резки и часты они были вдоль левой руки и особенно в плече и в левых мышцах шеи. Когда он чем-нибудь раздражался, – а раздражался он теперь по всякому ничтожному поводу, – тогда подергивания делались общими, переходили на личные мышцы[432], и он начинал гримасничать; они не были постоянны, появлялись по нескольку раз в день, держались по нескольку часов и замирали, но редко вполне. Вначале я думал, что эти подергивания есть не что иное, как та форма виттовой пляски, которую иногда наблюдали врачи как спутницу болезней сердца; но, присмотревшись в течение нескольких дней к больному, я стал больше и больше склоняться к предположению, что они зависят от какой-нибудь центральной причины в мозгу: или кисты или гуммы[433]. Подозревать последнюю давало повод прошлое больного; последствия, однако же, показали, что мое предположение было неверно и что при вскрытии Салтыкова таких местных опухолей в мозгу не оказалось. Появились эти припадки за месяц до отъезда его из Петербурга, но особенно они усилились вследствие дорожного беспокойства и утомления, и появление их на придачу к прежним делало положение Салтыкова еще более невыносимым и совершенно оправдывало и его мрачное настроение духа, и его необыкновенную раздражительность, развившуюся до того, что с ним трудно было разговаривать и еще труднее успокаивать надеждою на улучшение; особенно тяжел он сделался в семейной жизни и легко вспыхивал от всякого противоречия жены, от ничтожной шалости детей. Притом за эти последние годы он, все в чаянии облегчения, привык к злоупотреблению лекарствами, и я с ужасом за его пищеварение видел, как чуть не ежечасно он глотал какое-нибудь аптекарское снадобье – то микстуру, то порошки или пилюли; пробовал я было ограничить эту неумеренность, но без всякого успеха: если он соглашался расстаться с тем или другим из привезенных с собой лекарств, то только под условием, чтобы взамен я выписал ему другое от себя.
