Неизвестный М.Е. Салтыков (Н. Щедрин). Воспоминания, письма, стихи - [56]
Зима с 1883 на 1884 год прошла для него тяжелее предыдущих, и разные недуги кроме обычных преследовали его беспрерывно, не давая опомниться. Начать с того, что он «привез (как он выражается) из-за границы нового фасона болезни, каких прежде не знал»; сначала в сентябре – упорную невралгию седалищного нерва; в октябре разболелись глаза до того, что вынудили его обратиться к окулисту, а от 5 декабря он пишет: «Вы, я полагаю, браните меня за молчание, а дело между тем объясняется очень просто: я не выхожу из болезни. Целую неделю страдал холероподобным (как выражается Н. И. Соколов[425]) поносом, а полторы недели назад посетила меня совсем неожиданно болезнь, которую Соколов назвал цингою[426], а Боткин – purpura[427]. Но дело не в названии, а в том, что я целых три дня был без ног, а отчасти и без рук, потому что кровоизлияние сделалось и в правой руке, около кисти. ‹…› Очевидно, наступает разложение, выражающееся в самых непредвиденных формах. Вы удивитесь, конечно, когда и за всем тем прочтете в декабрьской книжке мою статью. Но это дело особое. Нельзя мне не писать, покуда публика этого требует. Иначе мне мат и журналу мат. Пишу почти насильно и с явным ущербом, и все-таки пишу. ‹…›[428] С декабрьским № заканчиваю 15 лет своего редакторства в „Отеч. зап“. Из трех первоначальных редакторов остался только я. ‹…› Ужасно будет обидно, если ударит такая немочь, которая разобьет организм, не позволит, без согласия, убрать неспособное тело за границу. И без того досадно, что мало делаешь, а тут уж кровно больно будет».
В апреле 1884 г. разразилась над Салтыковым новая, на этот раз внешняя беда: «Отечественные записки» были прекращены. Хотя он всегда предсказывал, что это когда-нибудь может случиться, но находиться в ожидании угрожающего бедствия или иметь дело с совершившимся фактом – две вещи разные. Если судить по письму, в котором он уведомлял меня о закрытии журнала, и по сдержанности его выражений, можно было подумать, что Салтыков принял и перенес этот удар покойно, но самая краткость извещения и какая-то ненатуральная торжественность его тона заставляли предполагать, как тяжело ему справиться с мыслями о крутом повороте, который вносило в его жизнь закрытие журнала. Не говоря о значительном ущербе и о том, что он лишался сам правильно организованного труда, с которым сжился в течение 15 лет, он должен был присутствовать при внезапном разгроме горячо любимого дела, расставаться с давними своими товарищами-сотрудниками и т. п. Помимо всего этого ему, при его живости и беспрерывной недужности, приходилось серьезно задуматься о будущности своей и своих детей, тем более что в своем тяжелом пессимистическом настроении духа он привык преувеличивать недостаточность своих денежных средств, – приходилось, стало быть, создавать себе новое положение и искать стороннего заработка. При этом опять-таки нельзя мерять Салтыкова на общий аршин и надо помнить, что, несмотря на совсем расшатанное здоровье, его наклонность к литературному труду и творческая производительность продолжали оставаться изумительными и что при его не уходившемся еще интересе к событиям текущей жизни, при его страстной отзывчивости ему невозможно было примириться с ролью молчаливого наблюдателя, сложить на груди руки и не высказывать того, что так императивно просилось под его перо. Наконец, внезапный перерыв в работе, составлявшей для него главный стимул и чуть ли не единственное наслаждение в жизни и в то же время самое действительное отвлечение от его недугов и тех болезненных ощущений, которые он испытывал, отдавал его всецело во власть этих самоощущений и неизбежно должен был усилить его раздражительность и мрачное, ипохондрическое направление его мыслей. Оно так и было, – и с этой поры тон его писем становится еще безотраднее и жалобы на здоровье более усиленными.
Первое время заняла его ликвидация журнального дела, затянувшаяся до средины лета, проведенного им на Сиверской станции около Петербурга. Среди мрачного раздумья о будущем и при полном литературном бездействии, потому что он еще не мог решить, где будет помещать впредь свои статьи, он писал: «Что касается до моего социального положения, то я теперь все равно что генерал без звезды. Никак не могу выяснить себе, какого я пола. Заниматься ничем не могу, ибо, направивши свою деятельность известным образом, очень трудно ломать». Состояние здоровья ухудшилось, кашель и одышка настолько велики, что он редко пользуется дачным воздухом и все лето старается поправить себя усиленным лечением, но, не видя облегчения, разражается часто претензиями на врачей. Так, по возвращении в город он в письме от 31 августа 1884 г. формулирует эти претензии в следующей оригинальной форме: «посещает меня д-р Г.‹оловин›
