Неизвестный М.Е. Салтыков (Н. Щедрин). Воспоминания, письма, стихи - [108]

Лакеи и автомобили. Французский пансион и гувернантки.

Все это – скучно, все это – не то.

До 15 лет Тамара почти не знает по-русски, – вместо «семья», например, она говорит «фамилия». Зато она владеет в совершенстве четырьмя языками: французским, немецким, английским и итальянским. В 14 лет она кончает пансион.

Ее возят за границу. Из нее готовят барышню-невесту.

Но это – не то.

И ей еще нет 16 лет, когда, не поладив с отчимом, она уходит из дому. Из дома маркизов на Миллионной улице – улице дворцов – прямо на безвестную улицу большого города.

Куда идти?

Мир огромный, но в мире нет никого.

Отец, генерал барон Дистерло, – на фронте. Впрочем, она совершенно не знает отца – за свою жизнь раз 15 ходила к нему в гости. Однако деваться надо же куда-нибудь. И она едет к отцу. А у него уже новая семья, и дочь он не оставляет у себя[710].

И вот – снова улица, огромный чужой мир.

Тамара Николаевна начинает сама пробивать себе дорогу.

В Петербурге она поселилась у подруги, тетка этой подруги приютила ее. Она начинает учиться, сдает экзамен за аттестат зрелости и в 17 лет уже на своих ногах, зарабатывая, как студентка[711], уроками.

Вскоре она выходит замуж за доктора А. В. Зороасторова[712] и уезжает с ним в Спасск. У нее трое детей: Елена – сейчас препаратор в Московском институте силикатов и одновременно – студент хим-техникума, Софья – ученица 8-й группы и Юрий – в 6-й группе. Это – правнуки Щедрина.

Старшую Лелю некогда крестила Елизавета Михайловна, ставшая бабушкой в 42 года.

В 1922 году Тамара Николаевна разошлась с д-ром Зороастровым и через 5 лет вышла замуж за инженера-химика А. И. Гладыревского[713], вот уж десять лет бессменного научного работника ВНИИСМ.

В 1934 году внучка Щедрина работала референтом-переводчиком на московском заводе № 54.

И вот мы сидим в загородном домике и пьем чай.

Щедринские широкие брови, щедринский нос, крупные губы. Может быть, очень уж хочется найти сходство с дедом – оттого оно и находится.

А вот – в стакане старинная ложечка.

– Может быть, эта ложка – щедринская?

Нет, ложка – гладыревская.

Но есть кое-что и щедринское. Вещи пропали на Миллионной.

‹…›

Когда в 1918 году внучка Щедрина зашла на квартиру матери узнать, нет ли от нее каких-либо известий, лакей Федор Модин и его жена Ольга предлагали ей взять вещи. Вещи еще были целы.

Но Т. Н. отказалась. Квартира была чужой. Можно ли, хорошо ли взять из нее что-нибудь?

И вещи пропали.

В голодные и холодные петербургские годы квартиру да Пассано на Миллионной заняли не то анархисты, не то ‹впис.: случайные люди› просто озорники. Что там творилось в те годы, чем топилась «буржуйка» – об этом сохранились только легенды. Но когда в 1920 или 1921 году жильцы исчезли и в квартиру вселились вузовцы, они наткнулись на следы полного разрушения.

В одной из комнат, полуразрушенной, облупленной, на полу валялись обрывки и клочки исписанных бумаг. Это были письма ‹впис: к› Щедрину ‹впис: «у» вместо «а»›, его рукописи, документы. Его ‹зач. и впис: Остатки › архив.

Вузовцы бережно все собрали, что можно, подклеили и снесли в Центрархив. Но, кажется, ничего из доставленного студентами не удалось привести в порядок.

Однако кое-что у Тамары Николаевны сохранилось. Много фотографий, театральные программы в дни постановок пьес Щедрина, газетные вырезки со статьями к 25-летию со дня его смерти, ридикюль Елизаветы Аполлоновны Салтыковой, жены писателя, и маленький обыкновенный карандаш – карандаш Щедрина.

2 Перевод письма А. да Пассано [714]

Мехико, 1 сент.‹ября› ‹19›56 г.

Дорогая Мадам,

Благодарю Вас за Ваше любезное письмо; не могу передать, как я огорчен тем, что не сумею должным образом содействовать Вашему труду. Постараюсь сделать все, что в моих силах в отношении биографии прямых потомков моего деда; что же касается документов, то я дам Вам исчерпывающие объяснения, почему у меня не сохранилось ни одного автографа, ни одного письма великого писателя.

В 1917 году, а точнее, в августе этого года, сразу же после провозглашения русской революции, мы были вынуждены из-за происходившего насилия бежать из Петрограда. У моего отца – маркиза Эжена де Пассано (да Пассано по-итальянски), в течение 27 лет представителя американской компании «Электрик Боут К^о» (а не военного атташе), был, как и по сей день у меня, итальянский паспорт, и отец мог вместе с моей матерью и единственным сыном, который Вам пишет, беспрепятственно пересечь границу.

Мы ехали поездом по Транссибирской железной дороге. Нас сопровождали побросавшие фронт полки вперемешку с некоторым элементом колчаковцев, направлявшихся в родные места, и благодаря им (принимая во внимание их репутацию) были обеспечены снабжение поезда и коллективная безопасность. Остальное просто: Корея, Симоносеки, Токио, затем США, где отец, явившись к своему руководству, получил назначение в Париж, где у Компании была постоянная контора на авеню де ля Бурдонне, 48.

Бегство произошло так поспешно, с одной стороны, а с другой – оптимизм и надежда на скорое возвращение так глубоко укоренились в голове моей матери, что все наиболее важные документы были оставлены в Петрограде, на Миллионной, 23, в квартире 17, где, полагаю, советские власти всё и обнаружили, что подтверждается большим портретом Салтыкова, на котором он изображен сидящим со скрещенными на коленях руками, я думаю, работы великого русского художника Репина. Не может быть, чтобы я в данном случае ошибался, потому что в цветном документальном фильме о русских художниках-реалистах конца прошлого века, снятом в музее СССР, который шел в прошлом году в Мехико в театре «Ирис», эту картину показывали и комментировали. Однако портрет оставался в кабинете моего отца в упомянутой квартире на Миллионной, где он был у меня перед глазами на протяжении моего детства. Идентифицирующая деталь: пальцы левой руки давали повод для критики, и только репутация художника заставляла мириться с их изображением – кажется, что они без костей и висят каким-то странным образом