Неизвестный Чайковский. Последние годы - [99]

К Г. Конюс[120]

Нью-Йорк. 2 мая 1891 г.

Дорогой Георгий Эдуардович, вот уже целая неделя, как я получил ваше письмо и до сих пор не могу найти минуты для ответа. Мне хотелось побеседовать с вами обстоятельно и подробно, – но, по-видимому, такую беседу я буду с вами иметь лишь по возвращении, но зато устно.

Какой вы хороший и милый человек! До сих пор я смутно чувствовал, что вы выше уровня, теперь я это знаю. Письмо ваше очень, очень тронуло и восхитило меня. Только напрасно вы так к сердцу приняли мой шуточный отзыв о вашей критической деятельности. Правда, что вы в похвалах, кажется, пересолили в той статье, историю которой вы рассказываете и которую я читал. Но, во-первых, то, что вы приводите в свое оправдание, и искренность, с которой вы признаете некоторый излишек усердия в воспевании сафоновских доблестей, вполне примиряют меня с вами, – а во-вторых, я, чего вы, кажется, не предполагаете, вовсе не против того, чтобы пресса поддерживала Сафонова. Сафонов – делец, в коем муз. общ. давно нуждалось. Многое в его деятельности и в его личности мне несимпатично, но я не могу не признать в нем энергии, умелости, талантливости и нахожу, что за неимением другого приходится дорожить и им. Город, где карикатурные деятели находят почитателей и принимаются всерьез, должен почитать для себя счастьем, что в нем явился Сафонов, человек, во всяком случае, выдающийся и серьезный.

Дневник

Балтимора, 3 мая.

В гостинице приняли, как водится, с холодным пренебрежением. Очутившись один в комнате, я почувствовал себя необыкновенно жалким и несчастным, главное, оттого, что иначе, как по-английски, никто не говорит. Немножко поспал. Отправился в ресторан завтракать и очень раздражился на прислужника-негра, никак не хотевшего понять, что я просто хочу чая с хлебом и маслом. Пришлось идти в контору, где тоже никто ничего не понял. Наконец выручил какой-то господин, понимавший по-немецки. Едва я уселся, как пришел толстяк Кнабе, а вскоре я увидел Адель Аус-дер-Оге с сестрой и ужасно им обрадовался; все-таки хоть по музыке мы свои люди. Вместе с ними отправился в карете на репетицию. Сия последняя происходила на сцене театра Лицеум. Оркестр оказался маленьким (всего играло 4 первых скрипки), но недурным. О 3-ей сюите нечего было и думать. Решились вместо нее играть струнную серенаду, которую музыканты не знали даже, а г. Резберг (капельмейстер) и не думал предварительно проигрывать, как мне обещал Рено. Концерт с Аус-дер-Оге сошел сразу хорошо, но с серенадой пришлось возиться порядком. Музыканты были нетерпеливы, а молодой концертмейстер даже не особенно учтив, ибо слишком усердно давал чувствовать, что пора кончить. Правда, что этот несчастный путешествующий оркестр очень утомлен переездами. После репетиции отправились опять с Аус-дер-Оге домой, в полчаса переоделись и сейчас же поехали в концерт, я дирижировал в сюртуке. Все сошло вполне благополучно, но особенного восторга в публике я не заметил, по крайней мере сравнительно с Нью-Йорком. После концерта поехали переодеваться домой, а не прошло и полчаса, как приехал за нами колоссальный по фигуре и колоссально гостеприимный Кнабе. Этот безбородый великан устроил в мою честь у себя пиршество. Я застал там большое общество. Обед был бесконечный, страшно вкусный, обильный и едой, и винами, коих Кнабе усердно подливал в течение всего обеда. Начиная с середины обеда я почувствовал необыкновенную усталость и невообразимую ненависть ко всем, но, главное, к двум соседкам. После обеда беседовал со всеми понемножку, курил и пил без конца. В 11 с половиной Кнабе отвез меня и сестер Аус-дер-Оге домой. Я повалился в постель, как сноп, и заснул сейчас же, как убитый.

Вашингтон, 4 мая.

Проснувшись рано и позавтракав внизу, писал дневник и ожидал не без ужаса Кнабе, с коим предстояло осматривать город и достопримечательности. Кнабе явился, и мы вместе с сестрами Аус-дер-Оге отправились в его карете мыкаться по Балтиморе. Погода скверная, дождливая. Балтимора очень хорошенький, чистенький город. Дома небольшие, все красные, кирпичного цвета и с белыми, мраморными лестницами перед входом. Прежде всего поехали на фабрику Кнабе и осмотрели его огромное фортепианное производство во всех подробностях. В сущности, оно очень интересно, и особенно некоторые машины весьма понравились мне, да и вид массы рабочих с серьезными, умными лицами, столь чистоплотных и заботливо одетых, несмотря на черную работу, – оставляет хорошее впечатление. Но я ощущал ту особенную американскую усталость, которая тяготит меня здесь с самого дня приезда. С трудом даже говорил и понимал, что говорили другие. Стакан пива, предложенный Кнабе после осмотра, весьма ободрил меня. Оттуда отправились в центральный сквер с чудесным видом на город и гавань. Оттуда в Институт Пибоди. Это огромный дом-красавец, построенный на деньги богача Пибоди. В нем заключаются: огромная библиотека, открытая для всех, галерея живописи и скульптуры (необычайно бедная и жалкая, что не мешает балтиморцам гордиться ею) и консерватория. Последняя с внешней стороны превосходна. Кроме чудно устроенных классов, она имеет 2 концертных зала, свою музыкальную библиотеку, массу инструментов и т. д. Директор ее, Гамерик, очень любезно встретил и сопровождал меня. Профессора – все мои вчерашние собутыльники. Молодой композитор Бурмейстер сгорал желанием сыграть мне свою симфоническую поэму, и пришлось согласиться сесть и прослушать ее, несмотря на предстоявший в 3 часа выезд. Сочинение это свидетельствует о принадлежности автора к листианской группе молодых музыкантов, но не скажу, чтобы оно восхитило меня. Бурмейстер просил меня, чтобы я пропагандировал ее в России. Тотчас после того мы уехали домой укладываться и готовиться к отъезду, но по дороге Кнабе завозил нас смотреть на какие-то достопримечательности. Добрейший великан помог мне уложиться, угостил меня с Аус-дер-Оге завтраком и шампанским и усадил в карету для отъезда на вокзал. Он уехал в Филадельфию, а я через пять минут после них – в Вашингтон. Ехал всего три четверти часа. Был встречен Боткиным. Боткин довез меня до гостиницы, где им заказан для меня превосходнейший, несказанно удобный, со вкусом и изящной простотой убранный номер. Отказавшись от поездки на скачки, я просил Боткина зайти за мной перед обедом и по уходе его взял ванну и переоделся во фрак. Обед был для меня устроен в клубе Метрополитен, где Боткин и его сослуживцы – члены. Обед был очень веселый, и я наслаждался счастьем говорить исключительно по-русски, хотя счастье это омрачалось констатированием печального факта, что мои «ч, ш, щ» шипят и свистят по-старчески. За обедом пришло сначала телеграфическое, а потом телефонное известие о возвращении посланника Струве, нарочно для меня, из деловой поездки в Нью-Йорк. В 10-м часу отправились в миссию, где Боткин в парадном помещении ее устроил музыкальный вечер. Приглашенных было около ста человек. Явился посланник. Он оказался стариком, очень радушным, простым в обращении и, в общем, чрезвычайно симпатичным. Общество, собравшееся в посольстве, было исключительно дипломатическое. Все это были посланники с женами и дочерьми и лица из высшей администрации. Почти все дамы говорили по-французски, вследствие чего мне было не особенно тяжело. Программа состояла из моего трио и квартета Брамса. Фортепианную партию исполнял секретарь нашей миссии, Гансен, оказавшийся весьма недурным пианистом. Трио мое он сыграл положительно хорошо. Скрипач был плоховат. Перезнакомился я со всеми. После музыки был подан превосходный холодный ужин. Когда большинство гостей разъехалось, мы, в числе десяти человек (кроме русских, был бельгийский посланник и секретари шведский и австрийский), долго сидели у большого круглого стола, попивая превосходнейший крюшон. Струве, по-видимому, очень любит выпить стакан-другой винца. Он производит впечатление человека надломленного и печального, ищущего в вине забвенья своих горестей. Около 3 часов, в сопровождении Боткина и Гансена, я пришел домой. Спал хорошо.