Неизвестный Чайковский. Последние годы - [98]

Нью-Йорк, 1 мая.

Проснулся в 5 часов усталый и с мучительными мыслями о предстоящей ужасной неделе. Приехал к себе в 8 часов. Взял ванну, рад был увидеть доброго Макса, но огорчился, прочтя в газете о покушении на наследника. Огорчительно также, что писем из дома нет, – а я их ожидал во множестве. Много посетителей. Ввиду отдаленности разных концов Нью-Йорка, в коих мне приходилось быть сегодня, я нанял отдельную карету. Прежде всего поехал проститься с Дамрошем, который отправляется в Европу. Он просил меня взять его себе в ученики. Я отказался, разумеется, но проявил невольно слишком много ужаса при мысли о приезде ко мне в деревню Дамроша с целью учиться… Оттуда поспешил на завтрак к Рено. Кучер был совершенно пьян и решительно отказывался понимать, куда меня нужно везти. Хорошо, что я теперь уже умел ориентироваться в Нью-Йорке. Семейство Рено, по обычаю, выказало мне радушие. Оттуда к Майеру. Затем, все с тем же пьяным кучером, мы с Майером поспешили на громадный паром-пароход, перевозящий экипажи с лошадьми и людей через Ист-Ривер, и оттуда по железной дороге к нему на дачу; я чувствовал себя до того усталым, раздраженным и несчастным, что едва удерживался от слез. Дача Майера и окрестные дачи очень напоминают по стилю подмосковные дачи. Разница только в том, что под Москвой есть рощи, трава, цветы; здесь ничего, кроме песка. Ничего безотраднее этих дач и представить себе было бы нельзя, если бы не океан, который заставляет позабыть все, что по нашим понятиям составляет прелесть дачной или деревенской жизни. Семья добрая и милая, но все же я сильно скучал и томился. После обеда мы ходили по песку у самого океана, который немного бурлил. Воздух здесь свежий, чистый, и эта прогулка доставила мне удовольствие и облегчение. Ночевал у них и скверно спал. Встал в шестом часу. Ходил к морю и восхищался. После завтрака мы уехали в город. Хотелось хоть немножко одному побыть. Явилась мисс Росс. Письмо мое о Вагнере, отосланное ей, было напечатано и произвело сенсацию, и г. Антон Зейдль, знаменитый капельмейстер-вагнерьянец, отвечал на него довольно пространно в очень для меня любезном тоне[119]. Она приходила просить, чтобы я отвечал на письмо Зейдля. Начал было писать ответ, – но явился г. X. и необычайно долго сидел, рассказывая очень неинтересные и сто раз уже слышанные музыкальные местные сплетни. Затем был корреспондент филадельфийской газеты, мой, кажется, особенно искренний поклонник. Пришлось говорить по-английски: я сделал успехи, кое-что говорил весьма порядочно. Писал письма. Завтракал внизу в отеле, один. Сделал пешую прогулку по Центральному парку. Согласно обещанию, зашел к Майеру, чтобы написать отзыв о роялях Кнабе. Так вот, наконец, разгадка ухаживаний Майера!!! Все эти подарки, вся эта трата всяких денег ради меня, вся эта непостижимая внимательность – только плата за будущую рекламу!!! Я предложил Майеру самому сочинить требуемый отзыв, он долго сидел, но почему-то не мог ничего придумать и просил отложить до следующего свидания. Я сделал после того визит г. Третбару, представителю Штейнве, который, предупрежденный Юргенсоном, до сих пор все ожидал меня с письмами от Петра Ивановича, не желая идти ко мне первый. Я нарочно отложил визит щепетильному немцу до тех пор, когда уже ближе знакомиться не придется. Дома укладывался. Вскоре появился посланный с письмом от Майера, в коем последний прислал подписать отзыв о роялях Кнабе. В этом проекте отзыва говорилось, что я нахожу рояли Кнабе бесспорно лучшими из американских. Так как я этого в действительности не только не нахожу, но признаю Штейнве (несмотря на сравнительную относительно меня нелюбезность его представителя, Третбара) несомненно выше, то я отказался от этой редакции моего отзыва-рекламы. Я поручил передать Майеру, что, несмотря на всю благодарность мою, лгать не желаю. Был репортер «Герольда», очень симпатичный человек. Затем я поехал к Гайду. – Мне жаль, что я решительно не в состоянии изобразить всю прелесть, симпатичность и оригинальность этой пары. Гайд встретил меня словами: «Как уаше здоройуэ, сидитэ, пожалюст». При этом он хохотал, как сумасшедший, хохотала его жена, хохотал и я. Оказывается, что он купил русский самоучитель и вызубрил несколько фраз, чтобы удивить меня. Г-жа Гайд потребовала, чтобы я немедленно выкурил папиросу у нее в гостиной – верх гостеприимства для американки. После папиросы мы пошли обедать. Стол был густо разукрашен цветами; каждый из нас имел букет для бутоньерки. Засим совершенно неожиданно Гайд сделался серьезным и, опустивши глаза в землю, прочел «Отче наш». Я сделал, как другие, т. е. тоже опустил глаза вниз. Потом начался длинный до бесконечности обед с огромными претензиями (напр., мороженое подавалось каждому в виде живой, настоящей огромной розы, из середины которой вываливалось мороженое). Среди обеда г-жа Гайд потребовала, чтобы я покурил. Длилось все это очень, очень долго, так что я устал до полного отупения, в особенности, потому что все время приходилось говорить по-английски или выслушивать безуспешные опыты обоих милых хозяев сказать что-нибудь по-французски. В 10 часов я ушел. Дома меня уже ожидал посланный от Кнабе. Мы выпили пива внизу и отправились с моим чемоданчиком в Даун-таун; там на пароходе-пароме переехали Гудзон, и наконец я добрался до вокзала жел. дор. Здесь посланный от Кнабе (без помощи которого я бы пропал) устроил меня в удобном компартименте; ласковый негр сделал мне постель, на которую я повалился одетый, не имев силы разоблачиться, и немедленно заснул, как убитый. Спал крепко, но мало. Негр разбудил меня за час до прихода поезда в Балтимору.