Неизвестный Чайковский. Последние годы - [114]

Из Киева он съездил на несколько дней в Каменку, где пережил тяжкое чувство при виде своего прежнего жилища и дома покойной сестры, некогда полного трепетанием жизни здоровой, счастливой семьи, – пустым (Лев Васильевич Давыдов проводил эту зиму в Петербурге, а дети – кто умер, кто имел свою семью, кто учился в казенных заведениях), с единственное обитательницей – полоумной от дряхлости Сестрицей. Но рядом, неподалеку, в так называемом «большом доме», свидание с «тремя ангелами», как называл Петр Ильич Александру Ивановну Давыдову и ее двух дочерей, смягчило горесть впечатлений, и он не раскаивался, что заехал сюда.

В Варшаве, куда он прибыл 29 декабря, нахлынула опять та отчаянная мучительная тоска, которая сделалась в последние годы его необходимой, мрачной спутницей, едва он покидал Россию. «Опять, как в прошлом году, считаю дни, часы, минуты, когда кончится мое шатанье, – писал он любимому племяннику В.’Давыдову, – ты постоянно в моих мыслях, ибо при каждом ощущении печали, тоски, при каждом омрачении мысленного горизонта подобно лучу света является мысль, что ты существуешь и что я тебя в довольно неотдаленном будущем увижу. Честное слово, не преувеличиваю! Беспрестанно врывается этот луч света в следующих формах: «да, скверно; но ничего, все-таки Боб есть на свете», или «а там, в Питере, Боб сидит и зубрит», или «через месяц я увижу Боба» и т. д. и т. д.»

К П. И. Юргенсону

Варшава. 29 декабря 1891 года.

<…> Приехал вчера; со всеми уже перезнакомился, но репетиций еще не было – начнутся завтра. 3-го января еду в Гамбург, в Киеве я имел очень большой успех и весьма доволен. Может быть, буду доволен и здесь, и в Гамбурге, и в Голландии, – но, Боже, как все это мне скучно, как я стремлюсь домой и как тоскую! Вот покамест все.

К Н. Конради

Варшава. 31 декабря 1891 года.

<…> Нахожусь уже третий день в Варшаве. Не нахожу, подобно многим, этот город особенно симпатичным. Впрочем, он особенно хорош летом. Репетиции мои идут; оркестр здесь более чем второстепенный. Провожу время с бывшим учеником моим, знаменитым скрипачом Барцевичем, а также с семейством Фриде[131]. Семейство это отличается необыкновенным радушием, хлебосольством и общей симпатичностью всех его членов. Сегодня буду встречать у них Новый год. По вечерам бываю в театре. Опера здесь недурна. Вчера видел в первый раз пресловутую «Сельскую честь». Эта опера, в самом деле, очень замечательна и особенно по удачному выбору сюжета. Вот, пусть-ка Модя подыщет сюжет в этом роде. О, скоро ли настанет блаженный день возвращения!!

К М. Чайковскому

Варшава. 3 января 1892 года.

<…> Едва могу написать только несколько слов о себе. Вчера состоялся мой концерт в Большом театре. Он был блестящий во всех отношениях. Оркестр, который очень полюбил меня, играл прекрасно. Барцевич с необыкновенным блеском играл мой концерт, а Фриде чудесно пела. В семействе Фриде я бывал ежедневно: необыкновенно симпатичная семья. Третьего дня был большой парадный вечер у Гроссмана[132] в мою честь. Польские графини были со мной очаровательно любезны. Вообще меня всячески фетировали. Только Гурко не оказал ни малейшего внимания. В общем, я весьма доволен, но все-таки скучаю, томлюсь и мечтаю о возвращении домой. Через три часа еду в Гамбург. Придется самому дирижировать «Онегиным»: уж очень пристал Поллини.

Ежедневно бывал здесь в театре. Два раза видел «Сельскую честь». Производит сильное впечатление. Был и в драматическом театре. Хорошо играют.

Концерт 2 января в Варшаве вызвал не только восторженный отзыв русского органа прессы, но и польскими газетами Петр Ильич был «единодушно приветствован как один из лучших композиторов нашего времени».

К А. П. Мерклинг

Берлин. 4 января 1892 года.

<…> На вечере у Гроссмана я сделал наблюдение, что польские дамы (а тут их было много и все аристократки) очень любезны, образованны, интересны и симпатичны. Провожание меня вчера на вокзал жел. дор. имело грандиозный вид. Идет речь о постановке одной из моих опер по-польски в будущем сезоне. Я остался сегодня на весь день в Берлине, чтобы отдохнуть от бурной варшавской жизни в полном одиночестве. Завтра еду в Гамбург, а послезавтра, т. е. 7 января, дирижирую «Онегиным» в гамбургском театре. Всего будет одна репетиция. Не знаю, как справлюсь. Что дальше будет – еще хорошенько не знаю, т. е. не знаю как и где проведу время между 8 и 29 января. В этот день состоится концерт мой в Амстердаме, 30-го в Гааге, а после лечу на всех парах домой. Не могу без трепета восторга и страшного нетерпения думать о вожделенном дне возвращения в стократ обожаемую матушку-Россию.

К В. Давыдову

Гамбург. 7 января 1892 года.

<…> Приехал я третьего дня. Ехал с чувством страха, ибо Поллини требовал, чтобы я остановился у него, а я ненавижу жить не в гостинице. К счастью, оказалось, что у него застрял больной инфлуенцией какой-то гость, и мне жить у него нельзя. Провел вечер с Поллини в театре и у него ужинал. Вчера была единственная репетиция, которою я дирижировал перед сегодняшним спектаклем. Опера прекрасно разучена и недурно поставлена, но вследствие перемен в речитативах, обусловленных немецким языком, я поневоле сбивался и путал и, несмотря на все уговаривания, отказался от дирижерства, ибо боюсь погубить дело. Кстати, здесь капельмейстер не какой-нибудь средней руки, а просто «гениальный» и сгорающий желанием дирижировать на первом представлении. Вчера я слышал под его управлением удивительнейшее представление «Тангейзера». Певцы, оркестр, Поллини, режиссеры, капельмейстер (фамилия его Малер)