Неизвестный Чайковский. Последние годы - [112]

На вид все обошлось блестяще, а между тем и во время репетиций, и, главным образом, в день концерта в артистической комнате Петр Ильич переживал один из мучительнейших эпизодов своей сочинительской карьеры.

Н. Д. Кашкин в своих воспоминаниях о П. Чайковском рассказывает, что «уже на репетициях композитор относился к своему новому детищу («Воеводе») с недоверием, что заметно было по вялой безразличности оттенков и полному отсутствию стремления сделать исполнение хорошим».

До концерта Петр Ильич спрашивал после репетиций мнение о своей вещи у разных лиц, отзываясь сам о ней с пренебрежением. Обратился он с тем же вопросом и к С. И. Танееву. Последний в письме ко мне, в ноябре 1901 г., насколько помнит, так выражает свое тогдашнее мнение о «Воеводе»: «Я находил, что главная часть в этой пьесе есть средняя, любовный эпизод: начало же служит только как бы подготовлением к нему. Между тем эта средняя часть несравненно ниже по своим музыкальным достоинствам подобных же эпизодов в прежних сочинениях Петра Ильича: «Буре», «Ромео» и «Франческе». Мне казалось, что прием, который употребил Чайковский при ее сочинении, неправилен, что под эту мелодию можно спеть слова пушкинской баллады, так что она, по-видимому, сочинялась не как оркестровое произведение, а как романс. Исполняемый без слов оркестровыми инструментами, романс этот производит впечатление несколько неопределенное и много теряет в таком изложении».

В день концерта, по словам Н. Кашкина и как я сам помню, «Воевода», несмотря на восторженное настроение публики к композитору, видимо мало произвел впечатления, что в значительной мере объяснимо «небрежным» исполнением недовольного автора.

И вот, в антракте, по словам А. И. Зилоти, произошло следующее: «Петр Ильич вошел в артистическую комнату и, прежде чем я мог опомниться, изорвал партитуру, говоря, что «такую дрянь нельзя писать». Он сейчас же вызвал оркестрового слугу и велел дать сию же минуту все оркестровые голоса. Видя возбуждение его и зная, что голосам угрожает участь партитуры, я решился на отчаянное поведение и сказал: «Позволь, Петр Ильич, здесь в концерте я хозяин, а не ты, и потому только я один могу здесь распоряжаться» и приказал слуге сейчас же взять все оркестровые голоса и свезти мне на квартиру. Все это было сказано так строго, с такой дозой нахальства, что Петр Ильич, как говорится, остолбенел. Он только тихо проговорил: «Как ты смеешь со мной так говорить?» – Я ему ответил: «Об этом мы с тобой в другой раз поговорим». В эту минуту вошли в комнату посетители, и наше столкновение на этом кончилось».

«Изорвать» партитуру в антракте, в артистической комнате, так, чтобы и клочков ее не осталось, нельзя было. Тетрадь для этого была слишком громоздка, и я хочу поправить здесь выражение Александра Ильича, заменив слово «изорвал» словом «надорвал», потому что сам Петр Ильич в письме к В. Направнику писал: «Воевода» оказалась такой пакостью, что я на другой день после концерта разодрал ее на клочки».

К тому же я, из моей памяти, могу прибавить к этому эпизоду следующее:

В моем воспоминании день 7 ноября рисуется так. Я видел Петра Ильича только утром на короткое время; он казался мне совсем больным и просил устроить, чтобы никого не впускали в его номер (дело происходило в московской гостинице). В течение дня я заходил справляться о его здоровье и заставал его спящим. Вечером в этот день мы оба были с ним приглашены к известному представителю фирмы «Ж. Блок», Юлию Ивановичу Блоку, который обещал дать нам послушать новые номера фонографа, бывшего тогда внове и крайне забавлявшего Петра Ильича. – Перед обедом я снова зашел к нему и застал его за чаем, но по-прежнему красного, с расстроенным лицом. На мой вопрос, поедем ли мы к Блоку, он отвечал уклончиво, потом вдруг спросил: «Тебе, наверно, тоже не нравится «Воевода»?» Я и хотел бы солгать, лишь бы он успокоился, но, понимая, что его в эту минуту не обманешь, я сказал, что мне не нравится. На это он мне голосом, который у него бывал в минуты сильнейшего нервного расстройства, ответил, что «Воеводы» больше нет, потому что он «ее уничтожил». Потом он просил меня уйти, оставить его еще одного, а вечером заглянуть к нему в номер. Когда часов в 9 я пришел, то уже застал его совершенно другим, чем днем. Мне без труда удалось уговорить его не отказываться от вечера у Блока. Мы отправились к последнему и вместе с С. И. Танеевым и старым товарищем и другом Петра Ильича Ф. И. Масловым провели очень приятный вечер, причем сначала несколько хмурый Петр Ильич постепенно становился веселее. За ужином он уже спокойно завел речь о неуспехе «Воеводы» и забавлялся конфузом супруги хозяина дома, О. А. Блок, когда добивался от нее откровенного признания, что ей не нравится баллада. Домой он вернулся совершенно спокойный и здоровый.

Собственник этих оркестровых голосов «Воеводы», А. И. Зилоти, заботливо спрятал их, и благодаря этому после кончины Петра Ильича партитура была восстановлена и издана фирмой М. Беляева в Лейпциге. Кстати скажу, что исполненная в первый раз в Петербурге под управлением Никиша, она произвела на С. И. Танеева совершенно иное впечатление, чем в 1891 году, и он горько сожалел о слишком поспешном приговоре ее, высказанном тогда Петру Ильичу.