Неизвестная сказка Андерсена - [75]

А эти были удивительны: бледно-розовый цвет ближе к серединке цветка густел, переходя в нарядный пурпур.

– Привет, – помахал рукой Пашка. – Садись, поболтаем. А ты взрослеешь. Знаешь, это плохо, что ты взрослеешь.

– Почему? – Глаша присела на край дорожки, свесив ноги в пустоту, и погладила ближайшую розу. Та радостно брызнула лепестками. Сладкие. Как сахар и даже лучше.

– Потому, что взрослые перестают сюда приходить. Перестают видеть. Перестают понимать. Ты вот думаешь, что механик изменил тебя, но на самом деле он изменил меня. И я ему благодарен.

– Я передам.

– Не надо. Лучше передай, пусть уходит, я буду дочитывать сказки вашего дома. – У Пашки черные глаза, сквозь которые на Глашу смотрит пустота, но Глаша не боится, она тоже смотрит на пустоту и спрашивает:

– Почему?

– Потому что пришло время, когда мне придется дочитать очень много сказок. И хорошо, что твою дочитывать придется не очень скоро.

Книга раскрывается, и розы испуганно шарахаются, свивают цветки в бутоны, а те укрывают дрожащими листьями.

– Смотри, – Пашка протягивает книгу. – Внимательно смотри. И запоминай.

Сначала Глаша не видела ничего, но потом… желтые страницы вдруг посветлели, прочертились буквами – невидимое перо коснулось бумаги, вычерчивая одно имя за другим. Много имен. Очень много имен. Бедный Пашка…

Вот толстый человек под белой простынею снега и санный след. Вот юноша, худой, истощенный, бежит по лесу. Черные деревья, желтая луна и серая ниточка реки где-то вдалеке. А сзади, улюлюкая и хохоча, несется всадница. Конь ее блед, лик ее темен.

Догонит.

Шевелятся страницы, кивают розы, все больше алым наливаясь.

Вот град обреченный на краю мира и моря, и Пряха с длинными волосами. Кричат чайки, плачут люди, звонят колокола. По ком?

– Дальше читай, – говорит Пашка и сам перелистывает страницу, в самый конец книги. Имен пока не много, но они появляются прямо на глазах. Глаша не хочет думать о том, что это значит, она не хочет читать, но читает.

Вот Марфа, имя другое, но Глаша точно знает – это она, Клара, похитившая у Карла кларнет. А вот и сам Карл с кораллами, рассыпанными по снегу и черному пиджаку, лежит ничком, землю обнимает. Вот Манька-зараза и Пашкина бабка в дыму и огне. Вот Федор Федорович Тихий у белой стенки со сколотой штукатуркой и трещинами, которые крест-накрест.

А вот и сама Глаша. В самом низу страницы, которая уже не последняя. Страниц в книге стало больше, значит, и имен тоже.

– Главное, – Пашка захлопнул книгу, – не нужно бояться. Смотри только, чтобы у тебя всегда были хорошие отметки.

– Сказка? Разве это все еще сказка? – Мальчик попытался встать, но не нашел в себе сил пошевелиться, ему вдруг показалось, что он умер, но как бы не совсем, что завтра утром в комнату заглянут и найдут его, бездыханного, и решат, что Ханс Кристиан Андерсен скончался во сне. И похоронят.

Зароют живьем…

– Успокойся, – сказала Тень, обнимая. – Ты всего лишь спишь. И утром все будет как прежде. Но про смерть ты верно думаешь. Смотри, осталось уже немного.

На гвоздь Дашка наткнулась случайно: упала, разодрала руку и, заскулив от боли, поняла – выход. Острый хвост торчал из досок на полсантиметра, прежде чем примерилась и прицелилась, приноровилась драть бечевку – расцарапала руки в кровь. И потом, даже приноровившись, все равно царапала. Но елозила, терла, разрывая тонкие синтетические волоконца, приговаривала:

– Я не умру. Я не умру…

Не здесь и не сейчас. А значит – потерпеть.

В первое мгновение она и не поняла, что свободна. Просто руки вдруг разошлись в стороны, и острие гвоздя с удовольствием прочертило дорожку на запястье.

Некоторое время Дашка просто сидела, вытянув руки и медленно шевеля пальцами. Кололо, жгло, по коже ползло теплыми кровяными струйками, которые питали рукава свитера и приклеивали мокрую шерсть к ранам. Потом она решилась размять ладони, скуля от прикосновений к разодранным – живого места не осталось – запястьям. И только когда сумела сжать руки в кулак, а потом разжать, взялась за веревки на ногах. Снова пришлось пилить, потому что узлы затянулись туго – не то что развязать, нащупать удалось не сразу – но на этот раз Дашка справилась быстрее.

И ноги растерла, размяла. Поднялась, прошлась, прихрамывая сразу на обе. Содрала, вспомнив, остатки ленты с лица и только тогда начала исследовать подвал.

Не очень велик, однако. У одной стены деревянные лари, в которых некогда хранили картошку, морковь, свеклу и прочие дачные дары. До сих пор пахнет мягкой плодовой гнилью. А в бочке, спрятавшейся в углу, плещется рассол. Правда, вряд ли его стоит пробовать. Вдоль второй стены протянулись полки, на которых Дашка обнаружила несколько позабытых, упакованных в теплые коконы из пыли банок.

Были здесь и доски, и табурет, и даже лопата со сломанным черенком. А вот двери или чего-нибудь на нее похожего не было.

И только когда над головой заскрипело, заворочалось, взвизгнуло тяжестью отодвигаемой мебели, Дашка поняла: люк в потолке. Нет, с той-то стороны потолок и не потолок, а наоборот – пол, а в полу люк, который ведет в погреб. Наверное, и лестница имеется, только вот Клавдия Антоновна была столь предусмотрительна, что лестницу вытащила.